По сложной прямой
Шрифт:
— О! Придумал! — насквозь фальшивым тоном и с такой же фальшивой улыбкой выдал этот кадр, — Ты же у нас парень сообразительный, да? Представь, что будет, если ты попытаешься сменить состояние, а я тебя заморожу вот прямо в самом начале? Реакция у меня, парень, просто отличная… а ты себя даже на двадцати кубах чувствуешь паршиво, да? Представь себе, каково будет, скажем, на пяти…
Вот от такого подачи я напрягся не на шутку. Действительно, сжимать себя было очень неприятным, вплоть до ощущения нестерпимого запора наоборот, круто так замешанного с мигренью и головной болью. Я обычно ходил по краю этого ощущения, превращаясь в ВБГ и, как не
— Вижу, ты понял, — улыбка адаптанта вновь стала с претензией на искренность, — А если ты начнешь хулиганить без смены формы, то я заморожу тебя без возможности моргать. На пару часиков. Я по-разному умею. Понял? Вот и хорошо.
Тем не менее, он, поставив кружку на пол рядом со мной, сначала отошёл в другой угол комнаты, захватив по дороге стул, уселся, а лишь затем, прищурившись, отменил свою способность.
Тело закололо. Аккуратно пошевелившись, я проверил свою подвижность, а затем сел по-турецки, хватаясь за кружку. Советский растворимый кофе, кислая мерзость, оставляющая на языке ощущение недорастворившегося порошка… но сейчас я её заглатывал жадно, как бультерьер свою какашку, когда боится, что хозяин отнимет. Не то чтобы мне льстила такая ассоциация, но вкус и консистенция напитка были бесподобно похожи.
Дядя, закурив сам, не пожалел метнуть пачку племяннику, попытавшись вдобавок попасть мне коробком спичек в лоб. Этот маневр был успешно заблокирован.
— Ты обо мне много знаешь. И не похоже, чтобы ты сидел в тюрьме последние двадцать лет, — спокойно проговорил я после пары глубоких затяжек. В ушах зашумело от длительного перерыва. Многие часы в сырой тьме гигантского подземного лабиринта внезапно стали казаться иллюзией.
— Что еще скажешь, умник? — криво усмехнулся мужчина.
— Слух ты тоже умеешь блокировать? — поинтересовался я, кивая на москвичей, — Не похоже, чтобы ты их пёр сюда, чтобы прикончить.
— Ты еще скажи, что готов обсудить условия сотрудничества и я прямо заплачу от восхищения, — криво хмыкнул плешивый неосап, — Или от сожаления. Мозгами ты явно пошёл не в родителей. Шириной кругозора, то есть.
— Я так рад твоей оценке…, — кисло улыбнулся я, вновь закуривая. Химия, бурлящая в крови, и так была не очень сильной, а теперь всё сильнее и сильнее сдавала позиции.
— Нет, серьезно! — аккуратно поставив пустую кружку на пол, весело хлопнул дядя ладонью по колену, — Тебе еще девятнадцати нет, ты только что из плена, где тебя накачали, и, спустя пять минут уже можешь спокойно общаться, причем ни с кем-нибудь, а со своим единственным родственником! Великолепная адаптация, племяш!
Я ничего не ответил, потому что невербальные сигналы, исходившие от этого человека, не давали никакой общей картины. Он не производил впечатление настороженного и готового к немедленному отпору бойца, как и не демонстрировал ни малейших физикомоторных подтверждений своих притязаний на статус родственника. Никакого особого желания общаться, точнее, что-либо рассказать, он тоже не демонстрировал, просто выдав похвалу и наблюдая, как я курю эту вторую сигарету. При всем моем жизненном опыте я просто… не понимал существо, расположившееся в другом конце комнаты. Он даже не ожидал реакции на его похвалу, а просто сидел, рассматривая меня блеклыми голубыми глазами.
Так продолжалось ровно до момента, пока я докурил.
— Ты всё? — вновь быстрая нейтральная улыбка при виде меня, нагло тушащего бычок об пол, — Замечательно!
И… знакомый прищур. Я тут же теряю контроль над собственным телом, а человек, назвавшийся Никитой Павловичем Изотовым, теряет его над своим лицом. Оно тут же становится из нейтрально-вежливого тяжелым, набрякшим, почти угрожающим.
— Ты вполне тянешь на гения, пацан, — хрипло и ломко проговаривает он, — Но… я не вчера родился. Твои глаза. Так смотрят на тех, кого давным-давно решили шлепнуть. У тебя нет сноровки, нет понимания как скрыть свой взгляд, но ты мне им рассказал достаточно. Впрочем… это ничего не меняет. Я, видишь ли, не нуждаюсь в том, чтобы ты мне отвечал. А так будет спокойнее.
У меня внутри всё обрывается. Я готовился… не знаю, воспринять новую реальность. Вступать в переговоры, обдумывать новые условия, реагировать сообразно сказанному и изложенному. Ведь в ином случае какой смысл этому неосапу меня уволакивать с москвичами, поить кофе и курить сигаретами? Никакого. Если только он не проанализирует меня до того, как я открою рот по-настоящему. Если только не сделает выводов. Но он сделал. Или…
— Не принимай на свой счет, племянник, просто твое мнение никого не интересует, — спокойно произнес плешивый мужчина, подходя вплотную ко мне, чтобы изъять пачку сигарет, — Ты да я, да мы с тобой… мы тут только по одной… нет, двум причинам. Первая — экстракционному отряду нужно к нам пробраться, а вторая — я сделал так, чтобы это у них заняло какое-то время. Я, видишь ли, хочу исповедоваться.
Ох-ре-неть…
Человек вновь встает, а затем слегка нервозными движениями разворачивает стул так, чтобы сесть лицом ко мне и, одновременно, уложить руки на спинку своего сиденья. Так ему определенно комфортнее. Тем не менее, выражение его лица ни в одном месте не намекает, что Никите уютно.
— Сразу определимся с одним положением, — говорит он, — На тебя мне насрать. Тебя не должно было существовать, вообще. Да и Анька… если бы она сдохла еще тогда, когда они в студентах ходили, тоже было бы здорово. Именно она, дура, утащила Толика на практику в акушерку…
История была проста и тупа как пробка. Два юных будущих фармаколога, влюбленных друг в друга по самую мякотку, решили пройти медпрактику в акушерском отделении роддома. Как мне объяснил дядя — именно туда требовалось двое, а оторваться друг от друга придурки не могли. И… попали под мощнейший выплеск беременной адаптантки с телепатическими способностями, истерящей от страха потерять ребенка. Дестабилизация источника в связи с поздней беременностью, пиковый выброс не такой уж и сильной способности и… все, кто был в роддоме обзаводятся легким устойчивым психозом по поводу детей. Ну, кроме младенцев, разумеется.
— Импринтинг сверхценной идеи, навязанное клеймо психоза, — вяло шевеля пальцами, рассказывал Никита, — Буча поднялась… ты бы знал. Мама не горюй. У сотни с лишним человек чердак нагнулся. Спустя три часа у каждой бабы в роддоме началась лактация, представляешь? Их закрыли на обследование. На карантин.
Молодые, здоровые, будущие врачи. Очередь до них дошла чуть ли не до самых последних. К этому времени мои будущие родители успели наговориться на полную, усугубив импринт и… закрепив его. Им запретили на десять лет даже думать о детях.