По светлому следу (сб.)
Шрифт:
– А мать? Мать ведь у вас еврейка!
– Да, моя мать еврейка, – спокойно подтверждает Огинский, – но по законам нашей страны сын может считать своей национальностью национальность любого из своих родителей.
– Законы вашей страны не распространяются, однако, на Германию! – уже орет взбешенный гауптштурмфюрер. – А по нашим, немецким, законам вы считались бы евреем даже в том случае, если бы в вашем роду еврейкой была одна только ваша прабабушка. Вы понимаете теперь, в какое положение ставите меня перед моим начальством? Как я им объясню,
– А русским вы разве больше верите?
– Не острите, черт вас побери! – гаркнул Фогт и с остервенением замахнулся на Огинского, но тут же опустил руку.
Потом, успокоившись немного, продолжал:
– Надеюсь, вы понимаете, что будет с вами, если я отправлю вас в Освенцим? Но я не сделаю этого, а дам вам возможность завершить ваш эксперимент и даже обещаю никому не сообщать о вашей национальности. Я понимаю, у вас есть основание не верить моему обещанию, но пока я могу подкрепить его только тем, что сегодня же удалю из лагеря старшего лейтенанта Сердюка и унтер-фельдфебеля Крауза. И тогда, кроме меня, не останется тут ни одного человека, знающего, что вы еврей. Сердюка я отправлю в Майданек – это все равно что на тот свет. А Крауза – на фронт. Это тоже почти на тот свет. Но вы должны обещать мне, что осуществите свой эксперимент не позже десятого августа.
– Если доктор Штрейт привезет мне все необходимое, я надеюсь добиться успеха к этому числу, – обещает Огинский. – А может быть, даже и раньше.
Поздно вечером Огинский чуть слышно шепчется с Бурсовым, лежа на нарах в лагерном бараке.
– Но откуда же узнал Сердюк, что мать у вас еврейка? – спрашивает его Бурсов.
– Мы ведь с ним земляки, и не только из одного города, но и с одной улицы, так что он мог это знать. А у Сердюка Крауз выпытал это побоями, конечно…
– Ах какой вы добренький, Евгений Александрович! – возмущается Бурсов. – Еще и оправдание ему ищете. Если Фогт действительно отправит его в Майданек, в чем я нисколько не сомневаюсь, это будет для него в самый раз.
– А Крауза он тоже отошлет куда-нибудь?
– Непременно. И может быть, действительно на фронт. Я не удивлюсь даже, если с Краузом произойдет «несчастный случай". Он слишком много знает о Фогте, чтобы гауптштурмфюрер не мечтал о таком случае.
…Ночью они просыпаются от глухого взрыва.
– Что такое? – спрашивает Бурсов. – Опять партизаны?
– Едва ли, – отзывается Огинский. – Похоже, что подорвался кто-то на минном поле. Думается мне даже, что это сбылось ваше пророчество.
Утром действительно становится известно, что унтер-фельдфебель Крауз, будучи в нетрезвом состоянии, подорвался ночью на минном поле. Известие это мало кого удивило, ибо все знали, что Крауз любил выпить и частенько перебирал. А подорваться на мине тоже было не мудрено, так как вокруг все тщательно заминировано.
– Туда ему, собаке, и дорога, – облегченно вздохнули военнопленные.
Не особенно горюют о нем и немцы. Немало и им попортил он крови.
Капитан Фогт теперь почти все время торчит то в монтажном отделении минных мастерских, то у минного поля во время его обстрела. В такой обстановке Огинскому и Бурсову стоит большого труда передавать своим помощникам те вещества, которые необходимы для изготовления пластичной взрывчатки. Однако, несмотря на все эти затруднения, Огинский по ночам в укромном уголке барака уже составляет смесь. А утром Азаров незаметно забирает приготовленную им тестообразную массу и надежно прячет в специально сооруженном тайнике. О местонахождении тайника знают, кроме него, лишь Огинский и Бурсов.
А капитан Фогт все подстегивает Огинского и Бурсова. Он говорит теперь с ними только по-немецки, не употребляя больше того ломаного русского языка, которым любил щегольнуть прежде. С лица его все эти дни почти не сходит озабоченное выражение.
Переменился и доктор Штрейт. Кажется, даже еще больше похудел.
– Торопитесь, торопитесь, господа, – то и дело приговаривает он, посматривая почему-то на часы. – До десятого осталось всего четыре дня.
Чтобы хоть немного успокоить его, а особенно Фогта, Огинский решает посоветоваться с Бурсовым.
– Надо бы создать каким-нибудь образом впечатление проблеска в наших экспериментах.
– Я тоже подумываю об этом, – понимающе кивает головой Бурсов. – Есть даже одна идея. С помощью детонирующих шнуров мы выведем капсюли-детонаторы нескольких мин на поверхность минного поля и замаскируем их. При обстреле эти капсюли должны сработать от попадания в них не только осколков, но и комьев земли. Тогда создастся впечатление, что произошла наконец детонация некоторых мин при артиллерийском обстреле.
– Ну что ж, давайте попробуем, – соглашается Огинский. – Займитесь только этим лично.
В тот же день они пробуют осуществить предложенный Бурсовым трюк. И он им удается. После одного из залпов минометной батареи лейтенанта Менцеля взрываются шесть зарытых в землю инженерных мин.
Капитан Фогт в восторге. Он одобрительно хлопает Огинского по плечу и снова переходит на русский язык:
– О, вы, я вижу, есть настоящий русский молодчина! Этот первый удача должен вас окрылать… Примите мой горячий поздравлений!
А лейтенант Азаров в это время получает задание от унтер-шарфюрера Шварценбаха, заменившего Крауза, отремонтировать лагерные помещения. И в первую очередь лагерные ворота, сложенные из грубо отесанных камней, скрепленных бетоном. Они представляют собой две колонны, перекрытые в верхней части рельсами, на которых находится пулеметная площадка с навесом. У основания этой площадки к одному из рельсов прикреплен проволокой чугунный орел с широко распростертыми крыльями и черной свастикой в когтях.