По ту сторону чуда (сборник)
Шрифт:
– Так я оказался здесь. – Существо, похожее на плешивого медведя, улеглось, положив лобастую голову на лапы.
– И давно ты тут? – Детские глаза были полны слез.
– Давно. – Кудла вздохнул. На табличке, прикрепленной к решетке, значилось: «Старейший обитатель зоопарка».
– А ты… – Мальчик замешкался, стесняясь задать очевидный вопрос.
Пришлось прийти на помощь:
– Не умру. Мы, эртоги, живем очень долго.
– Это хорошо. – Мишка кивнул в ответ собственным мыслям. – Мне надо вырасти. Когда я стану большим, я вернусь к тебе, и мы что-нибудь
– Мишка, ну ты намечтался уже? – раздался голос со скамейки. – Пойдем есть мороженое.
Кудла смотрел, как полосатый мальчик идет по аллее, держа за руку женщину в розовом.
Теперь у него появилась надежда. Эртоги живут долго.
А Мишка вырастет и обязательно придет на помощь.
Волшебство
Посвящается Елене Шевченко
Крылья от усталости просто гудели.
Она уселась на ветку и, глубоко вздохнув, оглядела результат своего труда: волшебство сотворилось безупречным.
Разноцветное панно, развернувшееся на фоне голубого летнего неба, мерцало в точности так, как ее прозрачные, дробно искрящиеся под солнцем крылья. Каждое дуновение ветерка, едва коснувшись сотворенного ею чуда, извлекало из него звук. Сначала легкое стаккато шепотом, похожим на шелест осоки в дюнах, рассыпалось вместе с мириадами бликов. А чуть позже начинали звучать скрипки, раздвигая пространство почти до бесконечности, пока не вступал гобой. Он замыкал звук, возвращая мерцающей пелене глубину. А скрипки не умолкали. Они вели волшебную мелодию, увлекая за собой альты и виолончели. Гобою же вторил саксофон, вдруг, внезапно, перетягивавший на себя мелодию, словно одеяло. А потом опять по небу рассыпался искрящийся трепет стаккато.
Это было невероятно прекрасно.
Она любовалась собственным чудом и даже немножко гордилась им. Дивная песня будет мерцать и звучать, пока полуденное солнце не высушит мельчайшие капельки воды, причудливо сплетенные в волшебство.
Она посмотрела вниз, на город. Почему-то кроме нее никто больше не любовался чудом. Существа, торопливо снующие по узким улочкам, были слишком обременены поклажей или заняты своими насущными делами. У них не находилось ни единой минутки, чтобы поднять голову и посмотреть на то, что творится в небе.
Она вздохнула: «Пора улетать. Видимо, они не могут или не хотят верить в чудеса. Но где-то непременно должны найтись те, для кого мое волшебство станет подарком судьбы».
И, взмахнув отдохнувшими крыльями, она полетела за горизонт.
Лишь один муравей на секунду поднял голову, чтобы посмотреть, куда улетает эта непонятная сине-зеленая стрекоза. Затем он вновь сомкнул жвала на жирной гусенице: скоро зима, и гусеница, в отличие от небесной музыки, пригодится.
Возвращение
Он запер дверь и поставил на пол видавший виды чемодан.
– Ну, здравствуйте этому дому, – произнес он, соблюдая традицию, хотя ответа не ждал.
Дом, дождавшийся наконец хозяина, наверное, был рад, но ответить, конечно, не мог. А больше отвечать было некому.
Он
Застелив кровать чистым бельем и наскоро приняв душ, он опрокинулся в глубокий сон.
Разбудил его запах кофе. «Приснилось», – решил он.
И то правда, кто бы мог молоть кофе, если в доме никого нет?
Раньше, в прежние времена, Маринка, зная его привычки, непременно смолола бы его любимый Colombia Excelso. Но чего нет, того нет. Они расстались двагода назад, и, если бы не запах, он, пожалуй, и вовсе бы ее не вспомнил. По Маринке он не скучал. Жалко только, что она унесла с собой кошку. Но, с другой стороны, по-иному все равно бы не вышло. Никакая кошка не может выжить одна в доме, пока он мотается по своим экспедициям.
«Пора вставать». – И Феликс отправился в душ.
Это тоже было частью традиции. Возвращаясь из экспедиции, он намывался так, словно пришел с угольных копей. Мылился, смывался, подставляя под тугие струи голову, плечи, бока, чтобы о них разбивались горячие капли, фыркал от удовольствия и вновь намыливался, долго и со вкусом.
Маринка никогда его не понимала. «Грехи смываешь», – говорила.
Конечно, он мужчина и вовсе не свят. За пять месяцев экспедиции могло иногда случиться всякое. Но что бы она ни говорила, смывал он вовсе не грехи, а весь кочевой дух экспедиции, запахи брезентовой палатки, биотуалета, который все равно так любили мухи, костра, дым которого, казалось, въелся навсегда в каждую пору, пыль, летящую под степным ветром, волчий вой, доносившийся по ночам…
Все это требовалось смыть немедленно, возвращаясь домой и становясь тем, кем ему предстояло быть следующие семь или восемь месяцев домашней жизни: профессором-антропологом Феликсом Рыковым.
До следующей экспедиции он будет сидеть в своем кабинете и постарается дописать монографию – материала для нее в этот раз удалось собрать более чем достаточно. Время от времени он будет выступать перед студентами. А когда они закончат сортировать добычу – всевозможные артефакты, многие из которых, он уверен, подтвердят его теорию, – он выступит в академии и напишет статью в журнал «Science». И может быть, успеет выступить на конференции. Если, конечно, ее догадаются организовать вовремя, а не тогда, когда он снова будет сидеть возле очередного кургана, весь пропахший потом и пылью.
Феликс смывал с себя кочевника.
Наконец он, окутанный клубами пара, вышел из ванной.
Теперь ему полагался утренний кофе.
Шаркая тапками и на ходу вытирая голову полотенцем, он сначала услышал запах, знакомый с детства. Так пахли бабушкины пончики. Не те, до тошноты ровные фабричные донатсы, покрытые синтетического цвета глазурью, а настоящие – корявые, сочащиеся маслом и присыпанные сверху сахарной пудрой. «Ну что, Феликс, впадаешь в детство», – подумал он, решив, что запах ему причудился. Но нет. На столе действительно стояла тарелка с пончиками, издающими тот самый умопомрачительный запах. Феликс в растерянности заозирался, но не обнаружил ничего, кроме кем-то включенной кофе-машины, с шипением извергавшей его любимый ColombiaExcelso.