По ту сторону холма
Шрифт:
– Так-то оно так, – заметил Зайончковский. – Да ведь у тебя сердечные трубы того… проржавели…
– А ну тебя, Стефан! – перебил его сердито Слижюс.
– А я, Костас, простой человек, – сказал Зайончковский, поигрывая четками. – У меня, знаешь, что на уме, то и на языке.
– Давайте споем, мужчины, – предложил Виткус, чтобы прекратить неприятный разговор.
Они затянули: «Мы кузнецы, куем земное счастье». Это была любимая песня Нарбутаса. Но сейчас она не тешила его. Он слышал в ней что-то надоедливо поучающее, как будто это была
Когда они прощались, Нарбутас сказал Слижюсу:
– Спасибо тебе, секретарь, за веселые поминки.
Растерявшийся Слижюс промолчал.
На улице он обрушился на Зайончковского:
– Кто тебя за язык тянул? Что это за разговорчики о сердечных трубах и тому подобная ересь! Нарочно это или ты в самом деле такая дубина?!
Зайончковский пожал плечами.
– А зачем он ерепенится, зачем лезет в молодые? Если он сам не понимает, что он уже старый свистун…
– А ты кто? Подумаешь, комсомолец! Еще вопрос, кто из вас старше.
– Старше я. Но я другое дело, – самодовольно сказал Зайончковский. – Из меня молодость выходит долго, незаметно, по капле. А из него выскочила вся вдруг.
Он помолчал и сказал:
– Антанаса нельзя в техконтроль. Слижюс откликнулся сердито:
– Да уж теперь ясно, что его туда трактором не затянешь.
– И слава богу, а то ведь с Антанасом в техконтроле мы все горим. Представляете?
И так как все смотрели на Стефана с недоумением, он пояснил:
– Крюки-то наши хоть и прочные, но ведь за красотой мы, как Антанас, не гоняемся. Зачем крюку красота?
– Крюк есть крюк, – подтвердил Виткус.
– Я и говорю, – продолжал Зайончковский. – Вот он и загонит все наши крюки во второй сорт. Этак плана никогда не выполнить.
– Да ты не паникуй, – перебил его Копытов. – Не придет он.
– Придет, – уныло сказал Слижюс. – Придет, но только не в техконтроль. Что, ты Антанаса не знаешь? Он за молот схватится. Разве его удержишь?…
Но Нарбутас не пришел.
Губерт наткнулся на него в коридоре заводоуправления. Старый кузнец стоял у стены, уставившись глазами в только что вывешенный приказ. Видимо, он перечитывал его снова и снова.
Юноша приблизился и прочел из-за плеча Нарбутаса: «…освободить от работы в связи с выходом на пенсию. За многолетний честный, плодотворный труд дирекция объявляет тов. А. Нарбутасу благодарность и премирует его трехмесячным…»
Губерт обрадованно улыбнулся и только собирался поздравить своего бывшего мастера, как тот повернулся. Юноша отпрянул к стене. Лицо Нарбутаса было таким страшным, что Губерт не решился заговорить с ним.
Кузнец гневно глянул на Губерта, пробормотал что-то невнятное и зашагал по коридору своей походкой решительного мальчика.
В этот день его видели в приемной директора, в завкоме, в бухгалтерии. Но в старую кузню он так и не пришел.
Тщетно друзья пытались увидеть Нарбутаса. Комната
Он не хотел никого видеть. Он погружался в старость. И делал это с такой же страстностью, с какой делал все в жизни.
Многочисленных знакомых своих он избегал потому, что считал, что они равнодушны к нему, а немногих близких друзей – потому, что не хотел, чтобы его жалели. Ему неприятно было видеть стариков: они напоминали ему его самого. А от молодых он отворачивался потому, что завидовал им.
А вместе с тем его живая, общительная натура страдала от одиночества. Подолгу сидел Нарбутас у окна и смотрел на уличную толпу. Наступала ночь. Он не зажигал света. Он жадно вслушивался в шум большого города.
Почувствовав голод, он забегал в столовку и, не глядя ни на кого, наскоро закусывал. Первое время по привычке он захаживал в парикмахерскую. Но зрелище собственного лица причиняло ему страдания. Он стал бриться дома на ощупь. «Старая шкура», – с отвращением думал он, разглядывая слежавшиеся складки на лице. А вскоре и вовсе перестал бриться.
Единственное место, куда он начал иногда заглядывать, – это поликлиника.
Ему полюбился доктор Бражюнас, высокий, застенчивый, совсем еще молодой, недавно с институтской скамьи. Несмотря на свою молодость, он прославился несколькими удачными исцелениями тяжелобольных. Нарбутаса подкупила горячность, с какой доктор Бражюнас принялся за его лечение. Молодой врач, по-видимому, жалел кузнеца и загорелся страстным желанием вернуть ему утраченную мощь.
– Заново построить вас нельзя, – объяснял он кузнецу, – но реставрировать можно. А вы знаете, что реставрированные дома подчас крепче новых.
Бражюнас применял к Нарбутасу различные методы лечения.
– Я хочу атаковать вашу болезнь отовсюду, – говорил он.
В исстрадавшееся сердце кузнеца влилась волна надежды. Под влиянием молодого врача он уже не относился к медицине с презрительной насмешливостью, как когда-то. Электрокардиограммы и рентгеновские снимки, анализы крови и мочи, исследования желудочного сока и не только процедуры, но даже самые названия их, звонкие, магические, – дарсонваль, соллюкс – внушали ему теперь уважение и веру.
Аккуратно, как прежде на работу, ходил теперь кузнец в поликлинику. Послушно ложился он под быстрые ладони массажиста, погружался в радоновые ванны, распластывался под шипящим феерическим светом кварцевых ламп. За полчаса до еды он почтительно глотал какой-то ультрасовременный препарат, а спустя десять минут после еды благоговейно вливал в себя ложку какой-то еще более сногсшибательно модной микстуры. Со старческим педантизмом следил он за тем, чтобы не просрочить ни секунды, Единственно, за что Нарбутас иногда мягко корил медицину, это за то, что она так непостоянна в своих привязанностях и нередко объявляет смертельным то, что только накануне считала спасительным. И наоборот.