По ту сторону жизни
Шрифт:
Дёрнулась голова подбородком вниз, сама по себе. Кто жить не хочет? Даже самый последний, даже «опущенный» зэк за жизнь пальцами цепляется, надеясь рано или поздно на волю выйти. «Умри ты сегодня, а я – завтра» – такая лагерная философия.
– Не западло в «мужиках» ходить?
– А что, в шестёрках лучше? – Положить ложку, отодвинуть от себя сковородку. – Спасибо за угощение.
Ухмыльнулся «Сивый».
– Гордый? Это правильно, что гордый. «Человек – это звучит гордо», – так кажется ваш пролетарский писатель говорил?
– Писал. В пьесе «На
– Читал. Только дна настоящего он не видел, где каждый каждому глотку зубами рвёт, сверху вертухаи, а сбоку «Кум» и стеночка в дырках, которая всех ровняет… А я там был! Что теперь зона – курорт, а я под Ежовым с Ягодой срок тянул. – И без перехода: – Жиганом будешь. Так я решил!
– Шестерить?
– Кому «шестерить», те без тебя сыщутся. При мне состоять будешь. Поговорить я люблю, а не с кем. Отъешься на харчах вольных, а то дошел совсем.
– А если я…
– Если откажешься – дурак будешь, сдохнешь на общих. Не жилец ты, у меня глаз наметан, до весны не дотянешь, в землицу мёрзлую ляжешь. Надо тебе это? А так, глядишь, домотаешь свой срок, домой к мамке поедешь. Подумай.
А что тут думать?.. Велик соблазн, потому как не «должность» – жизнь ему предлагают. Прав «Сивый» – доходит он. Ноги уже сил нет таскать, зубы во рту шатаются, скоро выпадать начнут. Видел он таких дистрофиков, которые как тени, а через неделю-другую их за ноги с нар волокут и в яму общую сбрасывают. И он – такой. И ему там лежать под безымянной дощечкой. А здесь еда, тепло… Почему нет?
– Наверное… Наверное, я соглашусь.
Кивнул «Сивый».
– Ну и правильно. «Жизнь она дается раз и ее прожить надо так, чтобы не было мучительно…» – переврал, перевернул «Сивый» известную цитату. – Хороший выбор сделал, правильный. Перетащишь свое барахло сюда. Сегодня.
И как гора с плеч, потому что жизнь…
И тут же, как ледяной водой из ушата, – потому что… жизнь.
– У «Фифы» заточку возьмёшь и «Летуна» подрежешь. Ночью.
– Что?! Кого?!
– «Летуна», который с тобой за «Деда» впрягся. Вредный он, «мужиков» на «мясню» подбивал. Теперь не жить ему. Если мы порядок на зоне держать не будем, беспредел наступит, а это кровь большая. Теперь ему простить, он завтра больший кипешь учинит. Нельзя прощать. На то я здесь поставлен, чтобы порядок был.
Вот, значит, какой пропуск в жизнь новую. Вернее, просто – в жизнь.
– Возьмёшь заточку, рядом с ним на нары ляжешь, на тебя он не подумает. А как он заснёт – пырнёшь… Хоть знаешь куда, чтобы наверняка? Пырнёшь и слиняешь по-тихому.
– Я… Я не смогу.
– Все не могут. А потом – могут. Человека убить, что муху раздавить – раз и нету. Душа в человеке еле держится – толкни, сама вылетит. Не ты, так другой. Не жилец «Летун». Лучше ты его, чем «Фифа», через то ты жизнь получишь. А если «Фифа», то и тебя за «Летуном» в яму. Ничего ты изменить не сможешь, только сам себя приговоришь. Дело тебе толкую – жив будешь, и приятель твой лёгкую смерть примет. Ты подумай.
И ведь верно говорит – коли приговорили лётчика, – не жить ему. Хоть – так, хоть – так.
Всё так… Но «Летун» и «Дед»… Встал ведь лётчик, и он рядом с ним. Оба они стояли. А теперь…
– Нет, не смогу я.
Поморщился «Сивый», не привык он, чтобы ему отказывали.
– Сдохнуть хочешь? А если не ты, а «Летун» – тебя, коли я ему предложу?
– Не согласится он.
– А ты знаешь? Жить все хотят… Иди, ты свой выбор сделал. Видеть тебя не хочу.
И всё, и занавеска упала, как занавес…
Утром с нар сволокли закоченевшее, прямое как доска, тело летчика, которого во сне пырнул заточкой неизвестный. В самое сердце…
Администрация провела расследование, но, как водится, ничего выяснить не смогла, потому что никто ничего не видел и не слышал, и даже те, что спали на нарах рядом с убитым. Труп лётчика сволокли за колючку и сбросили в глубокую яму, где рядами лежали припорошённые снегом мёртвые зэки…
– Фамилия, имя, отчество?
– Семёнов Илья Григорьевич.
– Звание, воинские специальности?
– Нет званий. Не служил. Гражданский я.
Странно, а этот-то как сюда попал? Гражданский.
– Кем были до войны?
– Следователем уголовного розыска.
– А во время войны?
– И во время.
– Гражданский, значит… В кабинетах припухал, когда другие за тебя жизни на фронте клали?..
– В кабинетах… Но только зря вы так, гражданин начальник. Я десять лет на оперработе, я в банды ходил, пять ранений имею.
– Что? Ранения? Откуда, если ты…
– Оттуда, – кивнул в сторону бараков. – От уголовных элементов, которые не лучше, чем фашисты.
Задрал голову к потолку. И точно, поперек горла шрам тонкий, белый, как от бритвы.
– Что? Резали?
– Резали, да недорезали. Могу другие показать. У меня много меток от перьев и стволов имеется. Так что – не только на фронте…
– Что ты в бандах делал?
– Внедрялся, чтобы всех их по головам посчитать и «малины», схроны и лежбища вскрыть. Работа такая – под урку шарить, на дело с ними ходить, а после добычу дуванить и водку жрать.
– Так ты что, как натуральный бандит? И людей резал?
– Резал. Иначе кто бы мне поверил? Но я одного зарезал, зато десяток других спас, которых бы они жизни лишили.
– А коли распознали бы они тебя?
– Тогда плохо. Тогда смерть пришлось бы принять. Лютую. Дружка моего, Ваньку Ларионова, как раскрыли – три дня на куски резали – вначале кожу лоскутами снимали, потом пальцы рубили, потом глаза сигаретами выжигали…
Слушает «Кавторанг» – мурашки по коже. Думал он, что только на фронте солдатики «киселя хлебали», а тут – на тебе, в далёком тылу, в мирной жизни, и такая смерть. Ходил он десантом, в рукопашке рубился, но чтобы так, чтобы глаза выжигали, да не враги, а свои, советские…