По ту сторону
Шрифт:
– Кончай, - крикнул Шагин.
Старик-смотритель опустил голову, отвернулся.
– Завтра здесь будут немцы, - сказал Шагин.
– Уходите. Пусть все уходят.
Еще он зачем-то сказал:
– Почему вы столько оставили. Почему не увезли...
Старик оглядел его почти брезгливо, на Шагина никто еще так не смотрел.
– Потому, что вы воевать не умеете, - отчетливо произнес старик.
Шагин не успел ответить, побежал вниз, его вызывали по телефону из дивизии. Успели сказать,
Внизу было темно. У входа на мраморной ступени лежал молоденький милиционер. Из горла у него толчками шла кровь. Над ним хлопотал фельдшер. Рядом на земле лежал убитый милиционер. Лицо его было накрыто фуражкой. Откуда-то появился Аркадьев.
– Не послушались, - сказал он.
– Дурни.
– Кончается, - сказал фельдшер.
Умирающий вытянулся как по команде, лицо разгладилось, он удивленно смотрел в небо. Гимнастерка его была чиста, аккуратно заправлена.
Смерть эта надолго запомнилась Шагину. Может быть потому, что уж очень глупо они погибли. Куда зачислит их статистика? В героически павших или еще куда в неведомую ему графу.
Выходили из Пушкина на рассвете. Стрельба утихла. Колонна шла по влажным пустым улицам, шли не растягиваясь, плотно, быстро. Шагин держался в хвосте.
Глухота проходила. Он слышал, как набирали голоса птицы. Город спал. Окна, задернутые занавесками, заклеенные бумажными крестами. Чистый, влажный от росы воздух, закрытые магазины. Топилась баня. На крыльцо вышла баба в рукавицах и фартуке. За ней подросток, Они молча смотрели на уходящих солдат.
– Мы что, последние?
– спросил Иголкин.
– Последние, - сказал Шагин.
– Надо бы город разбудить, товарищ лейтенант.
– Панику наводить, - не думая ответил Шагин. Потом спросил: - А как его будить? Это тебе не деревня.
У переезда висела свежая афиша: "Сегодня премьера фильма "Антон Иванович сердится"".
Дошли до Пулкова. Светлое небо загудело, показались штурмовики. Шагин приказал рассыпаться, укрыться. Но укрыться было негде. Штурмовики на бреющем расстреливали в упор. Шагин стоял, прильнув к глухой стене трансформаторной будки, смотрел, как убивают его людей. Убило Иголкина, убило Митюкова...
Потом всю зиму сорок первого-сорок второго Шагин держал оборону в районе Шушар. Он получил уже старшего лейтенанта, командовал отдельным батальоном укрепрайона. Участок был большой, бойцов мало. От голода солдаты пили воду, пухли. Некоторые пили специально, чтобы попасть в госпиталь.Морозы стояли лютые. Обмораживались. В землянках, несмотря на запрет, круглые сутки топили печки. Дым демаскировал, с этим не считались.
Ходы сообщения заносило снегом, и без того мелкие, они, как ни гнись, не защищали. Передвигались вечером, благо темнело рано.
В тот вечер Аркадьев доложил, что у немцев в районе Пушкина прямо перед второй ротой вспыхивают цветные огни. Шагин отправился туда, ползком пробрался в боевое охранение. Вместе с Аркадьевым они долго рассматривали и в стереотрубу, и в бинокль пестрые, звездные вспышки, ни на что не похожие. В морозной дали, между обломками деревьев загорелся свет. Осветились окна какого-то здания. Судя но направлению, это мог быть только дворец. Он находился прямо в створе роты. Другие постройки были разбиты.
– Что это они?
– спросил Шагин.
Никто не понимал, что там происходит. Осветительные ракеты не поднимались. Во тьме горели прямоугольники окон. Солдаты ждали, что скажет начальство. Может, готовят наступление.
Шагин оторвался от бинокля.
– Нет, это на иллюминацию похоже. Что они - спятили?
– Да ведь Рождество Христово!
– произнес какой-то знакомый голос.
Шагин удивился не тому, что не догадался, а тому, что немцы помнили и справляли этот праздник.
– Ишь ты, пируют, - сказал он.- Не боятся.
– А чего бояться, - раздался в темноте тот же голос.
Шагин всмотрелся, это был Чиколев, недавно назначенный взводным.
– Думаете, они не знают, что нам запрещено стрелять по дворцу, сказал ротный.
– Прекрасно знают.
Теперь Шагин без бинокля словно увидел освещенные этажи и сквозь окна Большой двухсветный зал, простор паркета, казалось, видел и украшенную елку, такую же большую и нарядную, как во Дворце пионеров, а вокруг нее немецких офицеров в мундирах, в начищенных сапогах.
– У вас есть что выпить?
– спросил Шагин.
Они спустились в землянку взводного. Чиколев налил по стакану водки.
– Рождество, - сказал Аркадьев - Что оно означает?
– Ну ты хорош, - отозвался Шагин.
– Христос родился!
Они чокнулись. Шагин закусил холодной картошкой, обмакнув ее в соль.
Больше ничего у Чиколева не было.
– С фрицами заодно отмечаем, - сказал Аркадьев.
– Только без жареного гуся. Я же говорил Осадчему, взорвать дворец надо было к такой-то матери.
– Комфортно воюют, - сказал Шагин.
– Помните кофе?
– спросил Чиколев.
На прошлой неделе, когда после боя они заняли немецкие ячейки боевого охранения, так досаждавшие им, Чиколев нашел там термос с горячим кофе. Шагин не мог забыть вкуса этой горячей сладкой смеси кофе и молока. И аромата.
– Соедини меня с Васюковым, - приказал Шагин.
Водка согрела его, поднялась в голову, и он заговорил с начальником артиллерии напористо, не слушая возражений, тем медленным хриплым голосом, который перекрывал любой шум.