По уставу
Шрифт:
Он выпалил все это на одном дыхании.
Его сын окаменел на краю бассейна.
— Сорок дорожек! Марш!
— Марш! — выкрикнул мальчик и нырнул в бассейн.
Мальчишеское тело вошло в воду, руки яростно замелькали в воздухе, и это отрезвило Сида. Он закрыл глаза.
Расплывшись в ухмылке, отец мальчика отвернулся и стал наблюдать, как сын вспенивает воду летнего бассейна.
— Я в его возрасте так не умел, — сказал он. — Джентльмены.
После этого он коротко кивнул и неспешно удалился.
Сиду оставалось только разбежаться и прыгнуть в бассейн. Он проплыл двадцать дорожек. За мальчиком ему было не угнаться. Выбравшись из воды, Сид рухнул на землю, но его лицо больше не горело гневом.
— Готов поспорить, — прошептал он, вытирая лицо полотенцем, — в один прекрасный день мальчишка взбунтуется и прикончит этого гада!
— Как сказано у Хемингуэя, — ответил я, наблюдая за сыном сержанта, отмахавшим тридцать пятую дорожку, — этим можно утешаться, правда? [1]
1
Как сказано у Хемингуэя… этим можно утешаться, правда? — «Этим можно утешаться, правда?» — заключительная фраза романа Э. Хемингуэя «И восходит солнце» («Фиеста»). Пер. с англ. И. Кашкина. См.: Э. Хемингуэй. Избранные произведения в двух томах: Том 2. М., 1953. С. 170. На эту же сцену этого же произведения Брэдбери ссылается в рассказе «Оливер и Гарди: Роман».
В последний раз, в последний день, когда я их видел, отец мальчика пружинисто расхаживал у бассейна, вытряхивал пепельницы (в этом деле ему не было равных), подвигал столы, выстраивал в шеренгу кресла и шезлонги, раскладывал на скамейках свежие полотенца безупречными, математически выверенными стопками. Даже в том, как он драил кафель, была какая‑то геометрическая точность. Он чеканил шаг, без устали поправлял и передвигал все, что возможно, и лишь изредка поднимал голову и стрелял взглядом, желая убедиться, что его отряд, его взвод, его рота часами стоит без движения по стойке смирно и чем‑то напоминает флажок на мачте: волосы развеваются на летнем ветру, взгляд устремлен за горизонт, губы сжаты, подбородок вниз, плечи расправлены.
Я ничего не мог с собой поделать. Сид уже давно уехал по делам. А я оккупировал гостиничный балкон с видом на бассейн, допивал последнюю порцию спиртного и неотрывно смотрел, как отец расхаживает туда‑сюда, а сын стоит без движения, будто идол. Когда стало смеркаться, отец размашистым шагом направился к забору и, словно опомнившись, гаркнул через плечо:
— Смирно! Равняйсь! Первый, второй…
— Третий, четвертый! — выкрикнул сын.
Мальчик строевым шагом прошел через калитку, и его подошвы стучали по цементу не хуже армейских ботинок. Он направлялся к парковке, а отец бесстрастно щелкнул замком, быстро огляделся, взглянул наверх, заметил меня и помедлил. Его взгляд огнем жег мое лицо. У меня сами собой расправились плечи, опустился подбородок — я даже вздрогнул. Чтобы положить этому конец, я небрежно отсалютовал ему своим стаканом и выпил.
Что же дальше? — думал я. Сын вырастет и прикончит своего старика, или изобьет его до полусмерти, или просто сбежит, искалеченный жизнью, и до конца своих дней будет маршировать по чужой команде, так и не узнав, что такое «вольно»?
Не исключено, размышлял я, отхлебывая из высокого стакана, что у парнишки со временем тоже будут дети, и он точно так же будет орать на них из года в год где‑нибудь у бассейна. А может, он просто сунет себе в рот пистолет и таким способом, единственно доступным, убьет отца? А если жена не родит ему сыновей, сумеет ли он похоронить все приказы и команды заодно с сержантами? Вопросы, полуответы, опять вопросы.
Мой стакан опустел. Солнце скрылось, а с ним и отец и сын.
Но теперь один из них вернулся и сидел на расстоянии вытянутой руки от меня, а поезд, следующий в северном направлении, уносил нас в неосвещенную даль. Это был все тот же мальчуган, новобранец, сын того самого отца, который в летнюю жару командовал солнцу, когда взойти и когда закатиться.
Еле выжил? Едва уцелел? Еще в силах?
Поди знай.
Как бы то ни было, он оказался рядом тридцать лет спустя, шагнувший из детства в старость или состарившийся в детстве, и медленно прихлебывал третью порцию мартини.
Тут я спохватился, что слишком бесцеремонно сверлю его взглядом. Его ярко‑голубые глаза смотрели как‑то затравленно, поэтому я не сразу решился на разговор.
— Простите меня, — начал я, — боюсь сказать глупость, но… тридцать лет назад я приезжал на выходные в отель «Амбассадор», где один военный вместе с сыном следил за порядком у бассейна. Он… м‑м‑м… Вы его сын?
Молодой и в то же время старый человек задумался, осмотрел меня бегающими глазами и, наконец, слегка улыбнулся:
— Да, — сказал он, — я и есть тот самый сын. Садитесь поближе.
Мы пожали друг другу руки. Пересев к нему за столик, я заказал для нас обоих еще мартини, как будто мы собирались что‑то праздновать или оплакивать. Когда бармен поставил перед нами стаканы, я сказал:
— Предлагаю тост — за год тысяча девятьсот пятьдесят второй. Хороший был год? Или плохой год? Все равно — за тот год!
Мы выпили, и этот человек без возраста почти сразу сказал:
— Вы, очевидно, хотите спросить о судьбе моего отца.
— Ох… — выдохнул я.
— Ничего, ничего, — успокоил он меня, — не смущайтесь. Очень многие интересуются, хотя прошло столько лет.
Ребенок в обличье взрослого поглаживал стакан с мартини и вспоминал прошлое.
— И вы отвечаете, когда люди вас спрашивают? — спросил я.
— Отвечаю.
Я собрался с духом:
— Тогда ладно. Что же случилось с вашим отцом?
— Он погиб.
Последовало долгое молчание.
— Это весь ответ?
— Не совсем. — Человек без возраста опустил стакан на стол и развернул салфетку, причем точно под углом к стакану, а потом в самую середину водрузил оливку, словно камешек из прошлого. — Помните, каким он был?
— Вполне живо.
— Как много смысла вы вкладываете в это «живо»! — Человек без возраста слабо усмехнулся. — А помните все эти «вокруг бассейна — шагом марш», «нале‑во», «напра‑во», «смирно», «не двигаться», «подбородок‑живот‑убрать!», «грудь вперед», «ать‑два!», «делай»?
— Помню.
— Однажды, дело было в пятьдесят третьем, после того как отдыхающие разъехались, и вы вместе с ними, отец муштровал меня на жаре. Заставил целый час простоять на солнцепеке, ругался, брызгал слюной мне в лицо, в глаза, в нос, а сам орал: «Только шевельнись! Только моргни! Только дернись! Не сметь дышать, пока я не сказал! Слышишь, солдат? Слышишь? Ты слышишь? Слышишь?!» — «Да, сэр», — выдавил я. Отец развернулся, не устоял на кафельных плитках и упал в воду.