По велению Чингисхана. Том 1. Книги первая и вторая
Шрифт:
Железный Хадах-батыр, в котором даже заподозрить было невозможно способность хоть к малейшей чувствительности, вдруг рухнул перед Тэмучином на колени и прошептал со слезами на глазах:
– Каким счастливцем надо родиться, чтобы летать под твоим крылом!
Проводив Хадах-батыра, Тэмучин сказал своим тойонам:
– Боорчу, Мухулай, Борохул и Чилайун, моих четыре тени, я отправляю вас против Кехсэй-Сабараха.
Тойоны уставились на Хана в оторопи.
– Я говорил при Хадах-батыре, будто боюсь Кехсэй-Сабараха, для того, чтобы впоследствии ценили нашу победу. На самом деле найманы сейчас уязвимы, как никогда.
Тойоны
– Как ведет себя волк, объевшийся жирной олениной? Ноги его не держат, он отлеживается, не в силах двигаться, так? После победы над кэрэитами найманы поведут себя так же: сейчас они, растянувшись по степи, перегоняют захваченный скот, везут награбленное добро. Они уверены в своей непобедимости, а потому нет в них и малейшей настороженности. Если вы внезапно лавиной обрушитесь на них, они в панике рассыпятся по степи, бейте их разрозненные части собранно, будто кулаком! Пусть сопутствует вам удача, словно я рядом! Да помогут вам боги! Я сказал.
– Ты сказал, мы услышали! – воскликнули одновременно четыре тойона, преклонив колени перед своим Ханом.
Чингисхан как в воду смотрел! Найманские войска шли по степи, будто мирные кочевники. Основные силы двигались в хвосте растянувшегося каравана. Четыре монгольских тойона только, было, собрались рассечь его по центру, как вдруг из-за дальних холмов смерчем вылетели конные и понеслись на головные ряды найманов. Это было войско Нылхай-Сангуна, сына Тогрул-Хана: услышав от Хадах-батыра о том, что Тэмучин собрался отомстить за Тогрул-Хана, кровный сын решил опередить названого. Но разве так, сломя голову, можно было одолеть Кехсэй-Сабараха, пусть даже не готового к бою?! Опытный воитель успел развернуть свои основные силы и мгновенно смял конников Нылхай-Сангуна. Сам Нылхай свой громкий боевой клич резко сменил на привизгивание убегающего, но и здесь его ждала неудача: под ним пал конь, сраженный стрелой, и незадачливый военачальник оказался в плену.
Однако для монголов он сослужил добрую службу. Четыре тойона, четыре тени Чингисхана, обхватили плотным кольцом ничего не чующих в запале борьбы найманов и обрушили на них тучи стрел. Найманы не могли уразуметь, в чем дело, откуда бьют: монгольские умельцы по указу Чингисхана смастерили и вооружили воинов луками, посылающими стрелы в четыре раза дольше, чем любые другие!
Из окружения сумели вырваться не более трети найманов. Остальные, не считая полегших на поле брани, сдались на милость победителя.
Не всегда добро порождает добро, а зло – одно лишь зло. В этом Тэмучину довелось убедиться чуть позже. Тогрул-Хан кланялся:
– Когда-то мой названый брат Джэсэгэй-андай возвратил мне потерянный мой народ. Ныне сын его, славный Тэмучин, спас мой улус и полоненный народ мой вернул мне! Чем отплачу я за столь великую добродетель?!
Если бы он ограничился только клятвой верности, то, может быть, не расплескалась бы чаша сия. Но благодарность Тогрул-Хана не знала границ, а чрезмерное чревато порождением уродливого.
– Прожил я долгую жизнь, век мой уже недолог… Когда призовет меня Господь, кто станет править народом моим?! Младшие братья мои не имеют достоинств, единственный сын мой Сангун таков, что будто его и нет вовсе. Как мы с Джэсэгэем давали клятву андаев и были верны ей, так я хочу клятвенно назвать тебя, Тэмучин, моим сыном и тебе, сыну моему, могу лишь вверить народ мой!
Громкоголосой птицей облетела степь весть о том, что Тогрул-Хан еще при жизни хочет передать правление народом своим Чингисхану. Среди кэрэитов это вызвало
– Мы и наши предки, веками охранявшие и защищавшие свои жизни мечами и пиками, вольно распоряжавшиеся своей судьбой, станем зависимы от другого племени, пусть даже спасшего нас, кровно близкого?! Не бывать этому! – возмущались многие тойоны.
– Уступая улус Тэмучину, – приходили к выводу старейшины, – Тогрул-Хан хочет устранить своего сына Нылхай-Сангуна…
Тогрул-Хан тем временем пошел еще дальше: он решил установить кровное родство с Тэмучином, выдав свою дочь Чаур-Бэки за его сына Джучи. Чингисхан почитал за честь породниться с уважаемым им человеком. Нылхай-Сангун на это сказал ему:
– Стать родней, конечно, хорошо. Но не случится ли так, что вы будете греться у костра, а мы останемся за вашими спинами?!
Тэмучин не ответил, тихонько собрался и уехал.
Может быть, несмотря на недомолвки и разногласия, племена монголов и кэрэитов сблизились бы, как того хотел Тогрул-Хан. Но для кэрэитов наступили времена, когда их глаза, уши и сердца внимали лишь дурному… По своей воле племя становилось вместилищем несчастий.
Когда-то кэрэиты были бедны, теснимые враждебными соседями. Мудрый, смелый, настойчивый, по-отечески заботящийся о каждом соплеменнике, Тогрул-Хан сумел сплотить кэрэитов, вселить веру в свои силы. Кэрэиты смотрели на своего вождя как на божьего посланца. Ведомые Тогрул-Ханом, они одолели врагов, обзавелись скотом, рабами. Но далее покладистость и добросердечие Хана стали превращаться в попустительство. Тогрул не мог вовремя пресечь появлявшуюся в том или ином его сородиче гордыню, основу многих грехов и разлада, не наказывал за скандальность и склочность. Все он боялся кого-то обидеть, оскорбить, а меж тем зависть и междоусобица среди кэрэитов становились нормой. А вскоре многие из них, в том числе и бездарный Нылхай-Сангун, решили, что богатство и успехи – это их личные заслуги. А Тогрул-Хан – лишь смешной старик, живущий по каким-то прежним понятиям, да еще и уверовавший в единого Бога именем Иисус! Если уж принял Тогрул-Хан христианство, то надо было и весь свой народ обратить в свою веру. Но Тогрул-Хан и здесь положился на добрую волю каждого, на провидение Господне. Он так и говорил, осеняя себя крестом и глядя на образ Иисуса Христа, изображенный на струганом дереве:
– Положимся на милость Божью…
Но боги, один или много, как с малых лет убедился Тэмучин, бывают милостивы к дерзающим.
– Придет день, и Иисус сам призовет сердце твое, – повторял Тогрул-Хан не раз и Тэмучину.
Были мгновения: отчетливо вставал перед глазами Чингисхана богочеловек, несущий свой крест на гору Голгофу… И думалось о своем пути, в котором он так же не может разогнуться под тяжестью какой-то неведомой ему ноши.
– Меня прельщает вера твоя, – признавался он названому отцу, – но одного не могу принять: единобрачия. Нас мало. Слишком мало. Если у наших мужчин будет по одной жене, нас станет еще меньше, и тогда мы просто исчезнем. Наше спасение в большом потомстве.
Но после этих разговоров Тэмучин, обращаясь мысленно к богам, не забывал помолить о помощи и Сына Божьего.
Так или иначе, но Хан кэрэитов жил заботами души, мало обращая внимания на страсти, которые, подобно набирающему крепость кумысу, играли в степи. По приказу Нылхай-Сангуна в первую очередь покатились головы с плеч именно тех кэрэитских тойонов, которые более всего пугали соплеменников страшной долей – жизнью под Чингисханом.
В ночь рождения Года Свиньи Нылхай-Сангун подговорил Алтана, Хучара и других заманить обманом Чингисхана к себе и убить его.