По закону «Триады»
Шрифт:
— И кто из нас педант? — вздохнул Найденов.
— Кто убил Тазабаева? По чьему распоряжению? Может быть, тот, кто на самом деле контролировал нефтефабрику? В одиночку все это никакому министру не потянуть. Это не Банников. Он не самостоятельная фигура — в противном случае не стал бы светиться. В таком случае на кого работает Банников? В какой связи с ними со всеми был Руслан Тазабаев?
— При чем тут Тазабаев? Какую фабрику? Какой еще Банников?! — разозлился следователь. — Слушайте, Турецкий, вам надо хорошо отдохнуть.
— Я — за! — подняла руку Ирина.
Максаков
Его
«Я, Виталий Максаков, беру на себя ответственность за создание нелегального завода по производству нефтепродуктов, расположенного на территории Чеченской Республики, на котором в принудительном порядке работали десятки специалистов. Жить с этим грузом я больше не могу. Я делаю это шаг осознанно, потому что…»
Дальше было залито кровью. Правда, ручка лежала далеко справа, а министр был левша. Хотя, конечно, она могла и откатиться. Криминалистам тут будет, чем заниматься, как сказал Найденов Турецкому.
Турецкий
Александр Борисович сидел на корточках рядом с пятилетним мальчишкой, раскачивающимся на качелях. Он придержал качели и спросил:
— Так когда у тебя день рождения, Юра?
— Двенадцатого апреля.
Турецкий вложил в руку мальчика медальон Кардана, юбилейный советский рубль с изображением Гагарина.
— Да, парень, у тебя есть дедушка. Сейчас он, правда, далеко, но когда-нибудь обязательно к тебе приедет. А пока он просил передать тебе это. Это семейная реликвия. Твоему дедушке он достался… — Турецкий подмигнул мальчику, — от его дедушки.
Это и был долг Турецкого перед сокамерником.
— Мой дедушка — космонавт? — серьезно спросил мальчик.
У Турецкого зазвонил телефон. Он достал трубку.
— Слушаю.
— Сань, привет! — Это был Гордеев. — Я в Москве. Надоело это безделье, понимаешь. Как у тебя дела? Все о’кей?
— Лучше не бывает.
Дирижер
Павел Сергеевич Чернобровое иногда подозревал людей в том, что они смеются или даже издеваются над ним. Он считал, что люди, которые и сравниться не могли с ним по своему положению, уму или достоинствам, — даже и эти люди способны поставить его в смешное положение. Он думал так с детства. Именно поэтому учеба давалась ему тяжелым, мучительным и неустанным трудом. Он работал так, как будто раз и навсегда сам себе приказал: на этот раз должно, обязано получиться безупречно. Иногда получалось. Иногда в голову приходила мысль, что работа и достижение успеха не находятся в прямой связи друг с другом.
Его родители были музыкантами оркестра Большого театра, и он пропадал в Большом целыми днями: болтался за кулисами, ходил по всем артистическим уборным, перезнакомился со всеми на свете еще до того, как сам стал сносным музыкантом.
Начинал-то он не блестяще. Скованный, недостаточно уверенный в себе молодой человек постоянно ждал подвоха от окружающих. О каком же качестве могла идти речь? И тогда он решил измениться — внешне, конечно, потому что в собственный талант он верил без малейших сомнений. Он разработал тщательный план.
В первый раз Чернобровову повезло, когда он встретил Лазарева… Это был настоящий энтузиаст. Лазарев был больше администратор, чем музыкант, и администратор блестящий. Ему поручили Камерный оркестр, который тогда был в полном завале (слишком маленькие ставки и совсем заурядные музыканты), и Лазарев решил его вытащить во что бы то ни стало. Для этого организовал поездку по Волге и нанял пароход, что было совсем не просто. Этот пароход передали оркестру, и Лазарев пригласил молодого дирижера Чернобровова. Причем за полгода до поездки Лазарев предложил Чернобровову приезжать в Горький каждый месяц на две недели главным дирижером и подготовить оркестр к поездке. У Чернобровова к тому времени был устойчивый имидж музыканта способного, но не ровного. Он согласился и приехал. Репетировал с группами, пересаживал музыкантов. Столичный авторитет, пусть даже совсем молодой, может делать то, что боялись делать когда-то другие дирижеры. Чернобровое принял молодежь, и оркестр немного вырос.
Они поплыли по Волге. Лазарев взял с собой настройщика — Виталия Алексеевича Митина, человека, одержимого всякими идеями по линии звучания инструментов. Тот впрыскивал коллодий, иголками накалывал и добивался того, что самый простой инструмент начинал хорошо звучать. Иногда только на один вечер, но больше и не было нужно. Он предложил Чернобровову эксперимент. Он сказал:
— Павел Сергеевич, вот в буфете стоит паршивенькое пианино. Я его настрою и буду проверять каждого музыканта-духовика, весь его диапазон по полутонам.
— Зачем это? — спросил Чернобровое в своей обычной высокомерной манере.
— Тогда он будет знать, какая его нота ниже, какая выше.
— Если вам хочется…
И Митин в течение недели пропустил по нескольку раз весь оркестр. Дальше случилось непредвиденное. Никто не ожидал такого потрясающего эффекта. На первом же концерте оркестр сыграл невероятно сильно.
Поездка продолжалась больше месяца. По всей Волге прошли концерты, с большим успехом и резонансом. Поездку омрачило лишь одно неприятное событие. В районе Куйбышева утонул Виталий Алексеевич Митин… Впрочем, в Москве это быстро забылось. Заслугу Митина в новом звучании оркестра никому не пришло в голову признать. В самом деле, не может ведь какой-то настройщик так повлиять на игру огромного коллектива?! И в Мин-культе решили, что Чернобровое созрел для руководства оркестрами.
Через пару лет его стали выпускать на гастроли — дирижировать западными оркестрами. Это оказался неоценимый опыт. Каждая страна, помимо заработанных денег, приносила новое знание.
В Италии, например, Чернобровов понял, что эта страна — не для симфонической музыки. Оперы там играли одни и те же, репертуар не увеличивался. Там были крепкие певцы, и качество оркестра ничего не решало. Каждая репетиция начиналась с получасовым опозданием. Болтали музыканты во время репетиции непрерывно. Не слушали, что говорил дирижер, поэтому приходилось по многу раз повторять, и, кроме того, они все равно все забывали от репетиции к репетиции. Сначала Чернобровое играл с оркестром Палермо. Там располагалась крупнейшая оперная сцена Европы, так называемый «Театр Массимо», который был гораздо больше Большого театра по масштабам, равноценный ему имелся только в Аргентине. Музыканты Палермо очень гордились тем, что это самое большое музыкальное помещение в мире, но, увы, играли так себе. На репетиции Чернобровое сразу же увидел, что гобоист с наглым видом играет все совершенно мимо нот. Чернобровое остановил репетицию.