По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска
Шрифт:
— Но ведь дело возобновлено и передано Эрлиху, — сказал Русинов, который в довершение всего обладал не всегда приятной для окружающих способностью читать чужие мысли.
— Это с одной стороны, — возразил я.
Всеволод Феоктистович покраснел, но все-таки спросил:
— А с другой?
— А с другой — то, что написано пером, не вырубишь топором. Постановление есть, и подписи на нем есть. Да и возобновлено дело всего неделю назад.
— Главное, что возобновлено.
— Не думаю. У Эрлиха пока те же успехи, что и у вас.
— Ну, Эрлих результата добьется.
Тон, каким это было сказано, мне не понравился. Но обращать внимание на
Русинов положил на стол несколько папок. Я отсутствовал всего день, но бумаг накопилось много, особенно по письменному розыску. Подписав с полсотни отдельных требований, ходатайств и напоминаний, я отложил внушительную папку входящих:
— Алеша Попович у себя?
— У себя. Всю ночь сидел.
2
Алексей Фуфаев работал в инспекторской группе управления милиции около года. Но я его знал раньше. Познакомила нас Рита, которая всегда была окружена шумной компанией шкрабов [4] и печрабов [5] . Фуфаев, правда, ни к тем, ни к другим никакого отношения не имел. Но Рита, как выяснилось, работала с ним когда-то в Ленинграде — то ли в подотделе искусств, то ли в редакции молодежного журнала «Юный пролетарий». Кроме того, по словам Риты, Фуфаев хорошо пел старую комсомольскую песню «Нарвская застава, Путиловский завод — там работал мальчик, двадцать один год…».
4
Шкраб — школьный работник.
5
Печраб — работник печати.
— В общем, ты с ним сойдешься, — сказала она и для чего-то добавила: — Его у нас Алешей Поповичем называли…
С Фуфаевым мы так и не сошлись, но в управлении встретились как старые знакомые. А прозвище Алеша Попович с моей легкой руки за ним закрепилось надолго. Его так называли все, начиная от помощника оперуполномоченного и кончая начальником уголовного розыска Сухоруковым.
Широколобый, беловолосый, с наивно-хитроватым взглядом почти прозрачных голубых глаз и мощными покатыми плечами, он действительно походил на Алешу Поповича, каким его изображали на лубочных картинках. В его густом и напевном голосе тоже было нечто былинное.
Работоспособности Фуфаева можно было лишь позавидовать. Не только одна, но даже несколько бессонных ночей подряд на нем не сказывались. Вот и сейчас он выглядел совершенно свежим и бодрым, как после длительного спокойного сна.
Когда я вошел, он взглянул на часы и, почесав ручкой у себя за ухом, спросил:
— Торопишься, Белецкий? У нас с тобой еще десять минут в запасе. Сейчас допишу. А ты пока газетку почитай. Небось нерегулярно читаешь?
— Как придется.
— Ну, это не разговор. Твое счастье, что мы вдвоем: ты не говорил, я не слушал… Ну, присаживайся, присаживайся. Возьми то креслище, оно помягче, ублаготвори свои кости. А газетку все-таки почитай…
Алеша урезонивал меня в своей обычной манере, по-родственному. В таком стиле он разговаривал со всеми сотрудниками управления. С одним — по-отцовски, с другим — по-братски, а кое с кем и по-сыновнему. Со мной, как с начальником ведущего отделения уголовного розыска, он придерживался братского тона. Но сейчас в его голосе проскальзывали отцовские нотки. Из этого, учитывая, что структура инспекторской группы с нового года менялась, можно было сделать некоторые выводы…
— Говорят, скоро будешь опекать уголовный розыск и наружную службу?
— Говорят, говорят… — пропел Алеша, не поднимая глаз от лежавшей перед ним бумаги. — Ну и пусть говорят… — Он протянул мне номер газеты: — Вот. Минута молчания.
Потом он завизировал две мои бумаги, и я уехал в Ленинское райуправление милиции, а затем вернулся в розыск.
3
Приметы эпохи видны в вестибюле любого учреждения. Здесь легко разглядеть характерные черточки быта, психологии, интересов, вкусов. И, должен сказать, образ моего современника, который отражался в вестибюле Московского управления милиции тридцатых годов, мне нравился. Нравилась его целеустремленность, бескомпромиссность, мозоли от строительства «крупнейшей в Европе Днепрогэс» и «лучшего в мире Метрополитена». Мой современник не сомневался в своем праве перекраивать жизнь и презирал всякие трудности. Да и какие трудности могли помешать ему, сочетавшему русский революционный размах с американской деловитостью?!
Революция победоносно завершена. С голодом, разрухой и безработицей покончено, успешно осуществлены индустриализация и коллективизация. Нэпманам — крышка. Кулачеству как классу тоже крышка. Надо только работать, работать и работать. «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка…» И паровоз стремительно мчался вперед. Его бег ощущался в лозунгах и в плакатах, висевших у входа в учреждение.
Стенгазета «Милицейский пост» висела рядом со столиком вахтера, круглолицего, спортивного вида парня. Материалы стенной газеты постоянно обновлялись. Когда я первый раз видел газету, передовая была посвящена итогам 1934 года. Теперь вместо нее в черной рамке были фотография Кирова и правительственное сообщение о его убийстве…
Когда я поднимался по лестнице, меня окликнул Эрлих. Старший оперуполномоченный был ниже среднего роста — «карманный мужчина», как говорила моя секретарша Галя, — но держался прямо и поэтому издали казался высоким.
— Очень кстати, а то я договорился о встрече с Шамраем, — сказал он, пожав руку и подарив мне свои обычные полпорции улыбки.
Улыбался он часто, но как-то неохотно, словно придерживаясь обязательного параграфа некоего устава. Короткая улыбка, легкий наклон головы, энергичное рукопожатие — все это делалось быстро, четко и рационально. Эрлих не любил ничего избыточного: ни эмоций, ни жестов.
— Вы знаете, что делом Шамрая интересовалась прокуратура? — спросил я. — Видимо, придется сегодня докладывать Сухорукову. Какими-нибудь дополнительными данными вы располагаете?
— Пока нет, — сказал Эрлих. — Но дело, кажется, не столь уж сложное. Через два-три дня я вам представлю свои соображения.
— Что ж, три дня срок небольшой.
— Я вам не потребуюсь?
— Нет, Август Иванович, можете отправляться к Шамраю. Попрошу только занести мне материалы по этому делу.