По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска
Шрифт:
Таким образом, обвинение основывалось на тех же доказательствах — более развернутых, но тех же. Расследование топталось на одном месте. Эрлих это понимал лучше меня и видел выход только в одном — в аресте.
— Сейчас подозреваемый имеет возможность обрабатывать свидетелей, — говорил он.
— А кто-нибудь из свидетелей менял свои показания?
— Пока нет. Но это не исключено. Кроме того, учтите его психологию…
— Что вы имеете в виду?
— Естественное стремление преступника избежать кары. Оставляя Явича на свободе, мы тем самым даем ему надежду на то,
— А вы уверены?
Кажется, Эрлих счел мой вопрос за неуместную шутку: он точно так же не сомневался в вине Явича, как Рита в его невиновности.
— Я считаю, что арест необходим, — упрямо повторил он.
— Но я пока не вижу для этого оснований, Август Иванович, да и не думаю, чтобы арест Явича нам что-либо дал. Нужны, видимо, другие пути…
— Какие?
— Пока не знаю.
Эрлих поджал губы, но промолчал.
— Разрешите быть свободным? — официально спросил он, подводя черту.
— Пожалуйста. Кстати, вы с Русиновым не консультировались?
— Нет, — сказал Эрлих. — Но ведь и он со мной не консультировался, когда вносил предложение о приостановлении этого дела.
Эрлих ушел, оставив на моем столе пухлую папку с документами, которые, по его убеждению, должны были окончательно и бесповоротно решить судьбу Явича-Юрченко…
Позвонил Сухоруков. Оказывается, корреспондент, распрощавшись со мной, отправился к нему. Виктор был доволен операцией и вниманием к ней печати.
— Обещает статью на следующей неделе, — сказал он. — Ты его, кажется, поразил.
— Чем?
— Скромностью, понятно. Так что следи за газетой. Дело хорошее, надо популяризировать нашу работу. — И спросил: — Что с покушением на Шамрая? На той же точке?
— Приблизительно.
— Значит, не вытянул? Жаль… Я рассчитывал, что днями будем передавать в прокуратуру. Вот тебе и «бульдог»! Может, кого подключить к Эрлиху?
— Видимо, придется.
— Не думал пока, кого именно?
— Думал…
Я помолчал и неожиданно для самого себя сказал:
— Как ты смотришь на кандидатуру Белецкого?
— Отрицательно, разумеется, но тебе видней, — ответил Сухоруков.
Он во всем любил порядок и неодобрительно относился к тому, что начальники отделений берут на себя функции оперуполномоченных. Вообще-то говоря, он был, конечно, совершенно прав. И тем не менее на следующий день я отправился к Эрлиху.
Обычно я избегаю появляться в кабинете сотрудника, когда он беседует с подозреваемым или свидетелем. Это нарушение профессиональной этики. Кроме того, присутствие третьего, особенно если этот третий непосредственный начальник, нервирует сотрудника, нарушает установившуюся атмосферу допроса, выбивает из привычного ритма. Но для начала мне необходимо было получить непосредственное представление о Явиче. Что же касается Эрлиха, то он обладал таким хладнокровием и выдержкой, что мое присутствие вряд ли хоть в чем-то могло помешать ему.
Открыв дверь комнаты, я сразу же понял, что мое вторжение для Эрлиха неожиданность, и, скорее всего, неприятная.
— Продолжайте, Август Иванович, — сказал я.
В холодных серых глазах мелькнуло нечто похожее на иронию.
— Слушаюсь.
Он сел, и с этого момента я перестал для него существовать, превратившись в некий номер инвентарной описи имущества кабинета: один стол, один сейф, один диван, два стула и один Белецкий…
Тем лучше.
Я устроился на диване и развернул принесенную с собой газету, которая одновременно выполняла несколько функций: подчеркивала случайность моего присутствия, служила ширмой и могла в случае необходимости скрыть лицо.
Явич-Юрченко сидел вполоборота ко мне, так что я имел возможность хорошо изучить его. Я представлял его совсем другим, более значительным, что ли. Между тем в его внешности не было ничего броского, обращающего на себя внимание. Под категорию «типичного» не относились только руки, которые больше подходили бы грузчику. Широкие, короткопалые, они свидетельствовали о недюжинной физической силе. Вскоре я отметил еще одну индивидуальную особенность — маленький, почти невидный шрам на верхнем веке левого глаза — память о брошенной почти тридцать лет назад бомбе. Тогда он еще, кажется, был гимназистом.
Вот, пожалуй, и все, что можно было сказать о Явиче при первом знакомстве. Внешность непримечательная. А что за ней скрывалось, мне предстояло только узнать…
Держался он спокойно. Но мне казалось, что это мнимое спокойствие до предела натянутой струны. И если бы оно завершилось бурным истерическим припадком, меня бы это ничуть не удивило. Говоря о ком-то, Фрейман сказал: «герой-неврастеник». Видимо, это определение подходило и к Явичу. Впрочем, я мог, конечно, и ошибиться… С выводами спешить не следует.
После нескольких формальных и ничего не дающих вопросов Эрлих, отодвинув от себя папку и отложив в сторону ручку, спросил:
— Если не ошибаюсь, вы в свое время числились по юридическому факультету?
Эрлих, разумеется, не ошибался и не мог ошибиться: эти сведения фигурировали во всех протоколах, подписанных подозреваемым. Вопрос был вступлением. Должно быть, Явич так его и понял и поэтому промолчал.
— По юридическому, — на этот раз утвердительно сказал Эрлих. — И хотя вы в дальнейшем занялись журналистикой, я все-таки думаю, что теорию доказательств вы не забыли… Она обычно хорошо усваивается и запоминается надолго, не так ли? Поговорим, как два юриста…
Эрлих выпрямился на стуле, поджал губы, вопросительно посмотрел на Явича.
Веко с маленьким шрамом потемнело от прилившей крови, задергалось. «Конечно, неврастеник», — подумал я. Явич полез в карман за папиросами…
— Вы не будете возражать, если один из юристов закурит?
Это была шутка, и Эрлих четко, словно щелкнул каблуками, улыбнулся, добросовестно выполняя некий параграф одному ему известного устава.
— Курите, — сказал он и пододвинул Явичу пепельницу.