Победа Элинор
Шрифт:
Старик покачал головой и сделал движение губами и ' горлом, как будто глотал какое-нибудь горькое питье.
— Да, моя душечка, — сказал он тоном невыразимой безропотности, — Для тебя я готов подвергнуться разным унижениям, для тебя я выдержу и это. Мы не обратим никакого внимания на письмо этой женщины, хотя бы я мог написать ей в ответ, что… но нужды нет. Мы пропустим ее дерзость, она никогда не узнает, как больно кольнула она меня здесь, здесь!..
Он ударил себя в грудь, и слезы выступили на его глазах.
— Мы примем эти деньги, Элинор, — продолжал он, — Мы примем ее милость, а может быть, наступит день, когда ты будешь иметь возможность отплатить ей — полную возможность, моя милая. Она назвала меня
— Папа, папа, милый папа!..
— Как будто твой отец может украсть у тебя эти деньги, Элинор, как будто я мог дотронуться до одного пенни из этих денег. Нет, помоги мне, Господь! Я не дотронусь ни до одного пенни из этих денег даже для того, чтобы не умереть с голода.
Голова его упала на грудь, и он несколько минут бормотал про себя отрывистые фразы, почти не сознавая присутствия своей дочери. В это время он казался старше, чем в ту минуту, когда дочь встретила его на станции. Глядя на него пристально и грустно, Элинор Вэн видела, что ее отец действительно был старик, дрожащий и слабый, вполне нуждавшийся в сострадательной нежности, в нежной любви, которая переполняла ее девическое сердце, когда она глядела на него. Она стала на колени на скользком дубовом полу у его ног и взяла его трепещущую руку своими обеими руками.
Он вздрогнул, когда она дотронулась до него, и поглядел на нее.
— Моя возлюбленная! — Закричал он, — Ты ничего не ела, ты уже около часа в этом доме и еще ничего не ела. Но я не забыл о тебе, Нелль, ты увидишь, что я не забыл о тебе.
Он встал и подошел к буфету, из которого вынул тарелки, стаканы, ножи, вилки, два или три свертка, завернутые в белую бумагу и связанные узкой красной тесемкой. Он положил свертки на стол и, подойдя во второй раз к буфету, вынул бутылку бордоского, очень запыленную и покрытую паутиной и, следовательно, очень хорошего вина.
В белой бумаге находились: тоненький кусок индейки с трюфелями, несколько сосисок, торт со сливами, облитый сиропом.
Мисс Вэн кушала очень аппетитно простой ужин, приготовленный отцом для нее, и благодарила его за его доброту и снисходительность. Но вино не понравилось ей, и она предпочла выпить воды из графина, стоявшего на туалете.
Отец ее, однако, с наслаждением выпил рюмку хорошего вина и развеселился под его благодетельным влиянием. Оц никогда не был пьяницей, он имел одну из тех впечатлительных натур, которые не могут переносить влияния крепких напитков; весьма малое количество вина производило на него значительное действие.
Он очень много разговаривал со своей дочерью, сообщал ей свои обманчивые надежды на будущее, старался объяснить планы, которые он составил для своего и ее благосостояния и был очень счастлив. Старость, так сильно видневшаяся на нем полчаса тому назад, исчезла, как серый утренний туман от ярких лучей солнца. Он опять был молодой человек, гордый, красивый, исполненный надежд, готовый еще три раза промотать богатство, если бы оно досталось ему на долю.
Било два часа, когда Элинор Вэн ложилась спать, усталая, но не утомленная — у нее была одна из тех натур, которые никогда не утомляются — и заснула в первый раз за двадцать четыре часа. Отец ее не так скоро заснул спокойным сном; он лежал более часа, ворочаясь на своем узком тюфяке и бормоча что-то про себя.
И даже во сне, хотя уже ранний летний рассвет ворвался в комнату, когда он заснул прерывистым сном, письмо старшей дочери все тревожило его, потому что он время от времени бормотал:
— Вор — плут. Как будто… как будто я обворую мою родную дочь…
Глава III. ИСТОРИЯ ПРОШЛОГО
История Джорджа Моубрэйя Ванделёра Вэна была историей многих, кому выпало на долю сиять в том блестящем круге, главною звездой которого был Георг принц-регент. Около этой ослепительной королевской планеты сколько вращалось меньших светил! что Значили друзья, состояние, дети, жены или кредиторы, когда поставить их на весы, если королевская милость, улыбка принца лежали на другой стороне весов? Если Георгу IV было угодно разорять себя и своих кредиторов, могли ли друзья его и товарищи не подражать ему? Оглядываясь назад на подложный блеск, притворную пышность, пустые наслаждения того чудного века, который так близок к нам по времени, так далек от нас по широкой разнице, разделяющей сегодня от вчера, мы, разумеется, можем быть очень благоразумны и видеть ясно, каким дьявольским пиром было то продолжительное пиршество, где Георг IV был предводителем танцев. Но кто будет сомневаться, что сами танцоры смотрели на фантастические прыжки своего предводителя с весьма различной точки зрения и считали свой образец достойным похвал и подражания?
Мужчины той легкомысленной эры как будто предались не мужской слабости и следовали моде, выдумываемой для них толстым и бледнолицым Адонисом так слепо, как женщины нынешнего века подражают капризам тю-ильрийской императрице, и приносят себя в жертву сожжению посредством кринолина, и которые, нося свое шелковое платье в три ярда в длину и шесть в ширину, едва ли могут предвидеть пытки какого-нибудь почтенного супруга, жена которого непременно хочет иметь такое же длинное и широкое платье и зацепляет своим подолом за каминную решетку каждый раз, как старается пробраться из маленького кабинета мужа в маленькую же гостиную.
Да, если Клеопатра проглатывает жемчуг в вине и плавает в золотой галере, то и мы также должны распускать фальшивые бусы в нашем плохом вине и украшать наши галеры мишурой. Если Перикл, Карл или Георг живут пышно и разоряются, преданные друзья их тоже должны разоряться, совершенно забывая о таких второстепенных предметах, как жены и дети, кредиторы и друзья.
Джордж Моубрэй Ванделёр Вэн разорился с грациозностью, которая могла превзойти только грациозность его королевского образца. Он начал жизнь с прекрасным поместьем, оставленным его отцом, и хотя успел растратить лучшую часть наследства через несколько лет после своего совершеннолетия, ему посчастливилось жениться на единственной дочери и наследнице богатого банкира и разбогатеть во второй раз именно в ту критическую минуту, когда собственное его состояние истощалось.
Он был недурным мужем для простодушной женщины, которая любила и обожала его с сумасбродной доверчивостью. Не в его натуре было поступать умышленно дурно с кем бы то ни было, потому что у него было сердце великодушное, способное к горячей признательности к тем, кто нравился ему и способствовал его счастью.
Он представил свою молодую жену очень блестящим людям и ввел ее в те священные кружки, куда ее отец, банкир, не мог никогда ввести ее, но он сумасбродно и беспечно тратил ее состояние. Он нарушил те пергаментные укрепления, которыми нотариусы надеялись защитить ее богатство. Он не обратил внимания на пункты, обеспечивавшие будущность его детей. Это были румяные и прелестные юные создания в кисейных платьицах и голубых кушачках; наверно, мистер Вэн полагал, что им не на что пожаловаться, потому что разве у них не было великолепных комнат и дорогих нарядов, нянек, гувернанток, учителей, экипажей, лошадей и угождений всякого рода? Чего же им было нужно еще? В чем не исполнил он своей обязанности к этим невинным малюткам? Разве его королевское высочество сам герцог кентский не приезжал в Ваиделер крестить Эдуарда-Джорджа? Разве Гортензия-Джорджина не была названа вторым именем в честь прелестной герцогини девонширской, на грациозные ручки которой она была положена, когда ей было только две недели от рождения?