Шрифт:
Уильям Фолкнер
Победа
Перевод М. Богословской-Бобровой
I
Те, кто видел его в то хмурое утро на Лионском вокзале, когда он сходил с марсельского экспресса, видели высокого, несколько чопорного человека с туго закрученными усами на смуглом лице и почти сплошь седой головой. "Милорд какой-нибудь", - говорили они, глядя на его строгий, корректный костюм, корректную трость, которую он так корректно держал в руке, и на его очень небольшой багаж. "Милорд какой-нибудь, из военных. Но какие-то у него странные глаза". Впрочем, у многих теперь в Европе были странные глаза - и у мужчин и у женщин, - эти последние четыре года. Люди
А те, кто видел, как он выходил из этого кеба на Северном вокзале, думали: "Домой торопится милорд". Носильщик, взяв у него из рук чемодан, приветствовал его с добрым утром на чистом английском языке и сказал ему, что он сам собирается в Англию; в ответ его смерили холодным английским взглядом, но носильщик, по-видимому, принял это как должное и посадил его в купе первого класса в поезд, прибывающий в Кале к отбытию пакетбота. И все. И так оно шло и дальше. Все, как полагается, даже когда он сошел в Амьене. Английские милорды куда не заедут! И только в Розьере на него начали глазеть и оборачиваться ему вслед.
В наемной машине он трясся по разбитой улице между разбитых стен без окон и без дверей, торчавших изъеденными огрызками в вечерних сумерках. Там и сям улицу перегораживали груды кирпича, рухнувшие стены домов, в трещинах которых пробивалась чахлая трава. Они въезжали в запустелые, развороченные дворы; в одном из них среди густо разросшегося бурьяна стоял опрокинутый на бок умолкший заржавленный танк. Это был городок Розьер. Но приезжий не остановился здесь, потому что здесь никто не жил и остановиться было негде.
Машина, тяжело подскакивая, пробиралась среди развалин. Грязная немощеная улица вела в поселок из свежего кирпича, листового железа и толевых крыш американской выделки и упиралась в самый высокий дом. Дом был без двора, без забора: кирпичная стена, дверь, одно-единственное окно с американским стеклом, и на нем надпись: "Ресторан".
– Здесь, сэр, - сказал шофер.
Приезжий вышел из машины со своим чемоданом, пальто и корректной тростью. Вошел в довольно большую голую комнату, промозглую от еще не обсохшей штукатурки. Там стоял бильярд и играли трое мужчин. Один из них оглянулся через плечо и сказал:
– Bonjour, monsieur!
Приезжий не ответил. Он прошел через всю комнату, мимо новенькой металлической стойки, к открытой двери, за которой сидела женщина неопределенного возраста, лет так около сорока, и поглядывала на него поверх шитья, лежавшего у нее на коленях.
– Bonjour, madame, - сказал он.
– Dormie, madame? {Переночевать, мадам?
– искаж. фр.}
Женщина окинула его быстрым спокойным взглядом.
– Ce'est ca, monsieur, - ответила она, вставая. {Да, мосье}
– Dormie, madame?
– сказал он, немного повысив голос; на его закрученных усах блестели дождевые капельки, и под напряженными, но уверенными глазами тоже поблескивала влага.
– Dormie, madame?
– Bon, monsieur, - сказала женщина.
– Bon. Bon. {Хорошо, мосье. Хорошо, хорошо}
– Dor...
–
– Regardez, monsieur l'Anglais, {Взгляните, мосье англичанин} - сказал он и, взяв у него чемодан из рук, показал на потолок.
– La chambre. {Вот комната} - Он снова тронул приезжего за руку, положил лицо на ладонь, закрыл глаза. Затем снова показал на потолок и пошел через комнату к деревянной лестнице без перил. Проходя мимо стойки, он взял огарок и зажег свечу, стоявшую в подсвечнике внизу у лестницы (большая комната и комната, где сидела женщина, были освещены электрическими лампочками, которые свисали с потолка прямо на проводах, без всяких колпачков).
Они поднялись по лестнице, их вихляющиеся тени скользнули впереди них в узкий, холодный, сырой, как могила, коридор. На стенах еще не обсохла штукатурка. Пол был некрашеный, на голых сосновых досках не было даже половика. На дверях симметрично поблескивали дешевые металлические ручки. Спертый воздух, словно рукой, накрыл пламя свечи. Они вошли в комнату, где стоял тот же запах сырой штукатурки и было еще холоднее, чем в коридоре; и этот спертый холод ощущался как нечто почти вещественное, как если бы воздух между прежними и вновь возведенными стенами сгустился и застывал, как желе, состряпанное наспех из порошка. В комнате стояли кровать, комод, стол, стул и умывальник; таз, кувшин и ведро были американские, эмалированные. Когда приезжий потрогал постель, рука его нащупала не простыню, а что-то грубое, как мешковина, влажное, набухшее, слипшееся в этой промозглой сырости, где пар от их дыхания клубился в воздухе, в тусклом свете свечи.
Хозяин поставил свечу на комод.
– Diner, monsieur? {Пообедать, мосье?} - сказал он. Приезжий уставился на хозяина, невообразимо нелепый с этим своим чопорным, натянутым видом, в строгом, корректном костюме. Его нафабренные усы поблескивали, как острия штыков, над галстуком в полоску, на котором сочетались цвета и значки шотландского полка, о чем, конечно, не мог знать хозяин гостиницы.
– Manger? {Кушать?} - крикнул хозяин и, стараясь помочь себе мимикой, стал яростно жевать.
– Manger?
– гаркнул он, и его тень, кривляясь, повторила его жест, когда он, опустив руку, ткнул пальцем вниз.
– Да!
– громко крикнул приезжий, хотя они стояли лицом к лицу, в двух-трех шагах друг от друга.
– Да! Да!
Хозяин энергично закивал, ткнул указательным пальцем вниз, потом на дверь, опять закивал и вышел. Он спустился по лестнице. Женщина была уже в кухне, у плиты.
– Он будет есть, - сказал хозяин.
– Я так и знала, - ответила женщина.
– Чего это им дома не сидится, - сказал хозяин, - хорошо, что я не из этой породы, которой достался такой маленький клочок земли, что негде и разместиться всем сразу.
– Может, он приехал поглядеть на войну, - сказала женщина.
– Ясно, а то зачем же? Но только ему следовало бы приехать пораньше, этак годика четыре тому назад. Вот когда нам нужно было, чтобы эти англичане приехали поглядеть на войну.
– Он уже стар был, чтобы приехать тогда, - возразила женщина.
– Разве ты не видел - весь седой?
– Ну и сидел бы себе дома и сейчас. Он ведь не стал моложе.
– Может, он приехал посмотреть на могилу сына.
– Кто? Этот-то?
– сказал хозяин.
– Да разве у такой деревяшки может быть сын?!