Победитель
Шрифт:
(Завидный оптимизм. А если судьба - коридор. Пасть удава.
Неизбежность. У Никиты этот страх смешан с надеждой. Он одновременно знает будущее и пытается его преодолеть, изменить, разделить судьбу жертвы. Знание заурядной цепочки событий, которая составит его жизнь, перестает быть главным. Никита начинает совершать поступки. Первый - спасение Насти от этого борова, вечно пьяного бульдозериста, чье скотство виною рождения несчастного урода, увиденного Никитой на руках Насти там, в будущем...)
– Чувствуется, вы не знаете, как быть дальше. Эти планы Никиты залучить Фабера в Москву, показать, как бы случайно, знакомому онкологу - все это очень искусственно. Описывать повседневное существование ясновидца - задача для вас чересчур сложная. Куда проще поразмышлять о его страстях, сомнениях и страданиях. Сюжет пробуксовывает, становится откровенно скучно. А между тем выход из таких положений найден еще Гоголем. Помните - проснулся майор Ковалев, а нос на месте. И вам бы разбудить Никиту в одно прекрасное утро и нет уж его обременительного дара.
(Ах, Пышма, Пышма. Я снова вынужден признать вашу правоту. Конечно, так бы удобней. Хватило бы Никите до конца дней заботы о Насте да о Фабере. Зачем еще ежедневно, ежечасно прознавать о будущих драмах родных и друзей, близких и знакомых, а то и вовсе чужих людей - прижали в автобусе к молодцу в оранжевой ветровке, и ты видишь, как его накрывает лавина в Баксане. А с Настей...
– Тебе одного бревна мало, недобиток, падло?
– Черный вонючий кулак сгреб рубашку, подтянул к подбородку. Бульдозерист сопит и больно бьет Никиту коленом в низ живота.
Школьный ужас унижения. Но Никита поднимает глаза и видит перед собой отца обреченного жалкого существа. Страх сменяется жалостью. Колебания уверенностью, знанием, что надо делать.
Собственно, предощущением встречи Никиты и Насти и кончается рассказ, потому что соединение этих людей неизбежно, но настолько непонятно, что писать об этом Илья не осмелился.)
– Вот и кажется мне,- подвел итог Пышма,- что могли вы написать вполне сносный рассказ о том, как приехавший на стройку юноша, преодолев сложности перехода к новой жизни, обретает счастье в труде и любви - иначе говоря, женится на милой Насте и забывает о детских метаниях и страхах. Либо, если уж засела в вас непреодолимая тяга к фантастике, незачем бить человека поленом по голове, а честно сажайте его в машину времени и в тысяча первый раз жуйте жвачку временных парадоксов. Вы же, коллега, уселись между стульев, по каковой причине и почернели фиаско.
– Ты огорчен?
– спросил я, когда Илья кончил.- Плюнь. Выбери другой журнал.
– Знаешь,- улыбнулся он,- я и сам хотел так поступить. До встречи с этим... Пышмой. А теперь мне кажется... Мне кажется, он будет ждать.
– Чего?
– Еще рассказов.
Самонадеянность никогда не отличала моего друга. Поэтому я принял его слова за шутку. И разлил остатки вина.
– Ты помнишь моего отца?
– спросил Илья.
– Конечно.
Я хорошо помнил болезненного мрачноватого соседа по исчезнувшему уже дому, что стоял в несуществующем уже переулке, сбегавшем к Москве-реке от каменного терема бояр Романовых.
– В последний год он совсем ослабел, стал рассеянным. Часто погружался в какую-то задумчивость, перебирал старые конверты, две-три фотографии. А за несколько дней до смерти почувствовал себя лучше, повеселел и сказал, что собирается съездить в Керчь. Он родом из Керчи. Их было четверо, рассказывал он мне. Он, два его друга, Борис и Иван, и Ксения. Всегда вместе. Все общее. А после войны так и не встретились. Несколько писем - и все. А ведь эти трое живы. Иван Филиппович приезжал на похороны. Вот я и подумал - живут люди, очень нужные друг другу. Только они не знают об этом. А когда узнают - уже поздно. Теперь представь, что по какой-то странной случайности, магическому совпадению все они в один и тот же день приезжают в город своего детства...
И я уже знаю, пройдет два-три дня, и в моей квартире раздастся телефонный звонок.
– Ну как ты там?
– спросит Илья.
– Ничего, помаленьку,- скажу я. А потом побегу в булочную за печеньем к чаю, потому что друг мой большой любитель сладкого.
Дело шло к ноябрю, по каковой причине в профкоме имелись в избытке соцстраховские путевки.
– Ты тему сдал? Сдал. Отгулов хватает? Хватает. Чего тебе еще надо? За семь-то рублей!
Действительно - чего? Я и поехал. И не пожалел. Не то чтобы место было уж очень. Боже сохрани. Там-сям рощицы березовоосиновые. Черные, разбитые трактором дороги. Небо низкое. Правда, в рощу заедешь - там награда. Сумасшедшая земляничина.
Кучка престарелых опят. На корточки присядешь - волшебный моховой лес в паутине и ошметках коры. И вот как-то, имея при себе палку и пакет с десятком свинушек, я взбираюсь на холм, где лесок чуть погуще, и на самой опушке у крутого склона натыкаюсь на роскошную спину: по нежной охре витиеватый герб табачной фирмы. Выше - вязаная шапочка красно-белого колера. На крайнем юге - серебристые дутые сапоги-снегоходы. Человек оборачивается, и я вижу худощавое интеллигентное лицо мужчины средних лет, немного растерянное. Я улыбнулся. Он улыбнулся.
– Здравствуйте,- говорит.
– Здравствуйте.
Тут замечаю у его ног приличных размеров корзину, совершенно пустую. Он ловит мой взгляд:
– Хозяйка дала, сказала, есть еще грибы. А я что-то не вижу. Вы удачливее.- И кивает на мой пакет.
– Хотите?
– Я протянул ему свою добычу.- Мне все равно их девать некуда. Я в пансионате.
– А я, знаете, так приехал. На свой страх и риск. Вон в той деревеньке поселился.- Кучка изб была хорошо видна, серый толь светился.- Так славно здесь дышится и пишется.
– Вы пишете?
– Пробую.
Вот, думаю, для Ильи находка. Живой герой.
В это время солнечный луч растолкал облака и слабо осветил крышу сарая, с которого начиналась деревня.
– Красиво,- сказал мой собеседник.- Посмотрите - излом крыши как замшевый.
Дал бы тебе литконсультант по мозгам за этот замшевый излом, подумал я. Но спорить не стал. Что красиво, то красиво.
Мы пошли вдоль опушки, спутник мой говорил, а я машинально тыкал палкой меж корней и слушал. Впервые за свою некороткую уже жизнь решился он вот так уехать от дел, от дома, чтобы перевести в слова и записать те картины, которые вереницей проходят в его воображении, разгадать смысл слышимых им сумбурных звуков. Беда в том, говорил он, что в картинах этих много непонятного, а голос, рождающий звуки, слаб. Но здесь, он верит, произойдет чудо. Здесь так тихо, что голос этот зазвучит внятно.