Победители Первого альтернативного международного конкурса «Новое имя в фантастике». МТА I

В конце 60-х годов и в начале 70-х в литературной прессе Советского Союза звучала дискуссия о месте фантастики в книжном мире. И это было время расцвета советской НФ. И, пожалуй, вообще лучший период для фантастики в России. Если брать ее в современном виде, а не в том, какой ее себе представляли Владимир Одоевский, Антоний Погорельский и другие русские романтики XIX века. В 60-е активнейше творили и написали свои главные произведения такие мэтры жанра, как Аркадий и Борис Стругацкие, Евгений Войскунский и Исай Лукодьянов, Александр Мирер, Ариадна Громова, Илья Варшавский, Север Гансовский, с 70-х во весь голос зазвучал Кир Булычёв…

Так вот. В прессе тогда фантастику сравнивали с Золушкой, которую властная мать – советская литература – и злые сестры – реалистические направления – не берут на бал, несмотря на ее красоту. Да, так вот и было. Писатели-фантасты, пришедшие в литературу уже во второй половине 70-х, печатались с большим трудом. Хотя именно они делали все возможное, чтобы, по точному замечанию Виталия Бабенко, «сделать из фантастики литературу». Хотя именно они старались вывести фантастику из «гетто» (устоявшийся термин), в которое она попала в начале XX века. Так произошло с англо-американской фантастикой в 60-е годы, когда пришла «новая волна» (тоже устоявшийся термин): Роджер Желязны, Филип Дик, Харлан Элисон, Джон Браннер, Брайан Олдис и др. После них фантастика обрела полные права в семье англоязычной литературы. А нашим мастерам оставалось лишь оттачивать свое мастерство на семинарах. Их называли «четвертой волной российской фантастики»…

А потом случилась перестройка и советская литературная иерархия рухнула. Новое российское книгоиздание начало формироваться в середине 90-х, печатать тогда начали отнюдь не тех писателей, которые стремились к художественности, а тех, кто казался более коммерчески перспективным…

Сейчас этот путь привел фантастику в тупик. Рамки ее художественных средств искусственно сужены. И такая она интересна очень узкому кругу читателей. Серьезные издатели отвернулись от нее. Как если бы наивная Золушка все-таки попала на свой бал, там над ней сначала грязно надругались, а потом выставили за дверь, не желая общаться со столь распутной особой…

Фантастику покинул дух экспериментаторства, исчез творческий порыв. Издание фантастических книг резко свернулось. Лучшие авторы первого десятилетия XXI века уходят – кто в сценаристику, кто в компьютерно-игровой бизнес…

Есть ли выход? Один из вариантов – собраться вместе и отказаться от услуг издательств, писать то, что велит мятежная душа, без оглядки на то, что скажет редактор. И так, поддерживая друг друга, пробиться к читателю.

Именно такие произведения, написанные в соответствии с требованиями авторской души, а не редакторского давления, собраны в этой книге. Авторы здесь смело работают с сюжетами и коллизиями, с метафорами и аллегориями, с самой формой текста, с его ритмом, с его дыханием. Здесь есть и гротеск, и ирония, и философия, и лирика. Здесь мелькают иные планеты и экзотические острова, а совсем рядом оказываются вполне узнаваемые, сугубо земные пейзажи. Здесь прозаический текст вдруг переходит в поэтический (сам прошел через это!)… Здесь есть все, чтобы доказать, что фантастика не заблудилась в трех соснах примитивных сюжетов, что Золушка еще жива и готовится к новым свершениям.

С творчеством некоторых авторов я давно и близко знаком и высоко ценю их способности, имена других прочитал впервые. Я хотел перечислить несколько фамилий, но потом передумал, чтобы никого не обежать. Я только пожелаю им всем успеха. Пусть эта книга поможет ее авторам стать своими в мире фантастики. В добрый путь!

Окружающий мир подобен калейдоскопу: стоит изменить угол наклона, как меняется видимая картинка. Прежде любое отклонение от нормы окрашивало бытие в негативные черные цвета. Теперь я самостоятельно регулирую расцветку собственных будней, придерживаясь в основном нейтральных спокойных тонов. Иногда хочется добавить ярких, насыщенных оттенков, чтобы придать сочность изображению, но приходится сдерживаться: в современном, обреченном на вечность мире подобные желания, равно как и другие проявления радости, считаются баловством и непозволительной роскошью.

В этом есть своя логика: побежденная тленность, бесконечность бытия не требуют творческого беспокойства, – лишь желание быть равным Богу, сравняться с Ним в вечности вдохновляет на безумства. И не важно, что бессмертие человека никогда не будет подобно вневременности Всевышнего, главное – преодолеть ограниченность существования. Смертному человеку возможность вечной жизни всегда представляется неким блаженством, когда все, что не успевалось, наконец может найти свое завершение. Вкусившему же амриту открываются иные стороны: отчаяние, неумолимое, как сансара, и первозданный ужас протяженности, устремленной в бесконечность. В вечности все теряет смысл: безграничность предоставленной свободы обесценивает саму вероятность бунта, равно как и отсутствие смерти – саму жизнь.

Если раньше счастье заключалось в спонтанном, полном неожиданностей и разочарований поиске недостающих элементов, пазлов, необходимых для составления полноценной картины, то теперь балом правит сухость, математическая выверенность каждого действия. Искусственная среда, лишенная боли и душевных конфликтов, – вот та цена, которую пришлось заплатить за обладание вечностью.

Смерть была побеждена – и в тот же миг превратилась в едва ли не самое важное право, которое когда-либо принадлежало человечеству. Даже религиозный запрет представлялся отныне не таким страшным, как вечность; потому что единственным способом прервать жизнь оставалось покончить с собой. Этот выбор многих свел с ума; по миру прокатилась массовая волна самоубийств, прежде чем правительство спохватилось и ввело квоту на суицид. Теперь, прежде чем свести счеты с жизнью, следовало встать на очередь – для многих прекрасный шанс оправдать собственную трусость. Те же, кто так и не сумел примириться с бесконечностью, превратились едва ли не в героев. Казалось, взглянув в лицо смерти, они сумели избежать бездушности механизма, прилизанной кукольности, которыми так грешили остальные. Быть похожим на них, быть рядом с ними – вот о чем я мечтал, когда отправлял запрос в министерство.

Страх, что меня посчитают недостойным, вызревал быстрее, чем абсцесс, но, памятуя о теории калейдоскопа, я просто убегал от возможности быть наедине с собой. Только позорно спрятавшись в непроницаемую скорлупу, какой для меня было окружение, я мог освободиться от эмоций, считавшихся едва ли не дурным тоном, сохранить ровность душевного состояния. Но подчинение общественным правилам еще сильнее указывало на мою бесхребетность и ничтожество. Казалось, только лишенный зрителей, человек способен остаться самим собой: одиночество не требует масок, чуждых истинной сущности; поэтому, чтобы оградить истинное «я» от покушательства посторонних, мне пришлось научиться лгать.

Именно ложь и помогла попасть в тайный отдел: я признался в том, чего не совершал, – в попытке суицида. Письмо, отправленное на имя руководителя отдела, было чересчур путаным: за своеволие, непослушание могли наказать, и поэтому я как можно хитрее плел словесные ряды. Мне удалось – я получил письменное разрешение.

Филин спускался в Ад… Накануне в специальном сеансе связи Симеон с Октопесом весьма подробно настраивали его на это «предприятие»… И хотя командировка в основном была ознакомительной, для новичка и ученика она таила некоторые потенциальные сложности и даже угрозы…