Побег куманики
Шрифт:
— Быстро домой! — Он взял меня за руку и потащил в лес, чтобы вернуться по самой короткой тропинке. — Предки с ума сходят. Няня плачет, по поселку ходит, ищет тебя.
— Но ты же сам сказал… А если он прилетит? — Я выдергивал руку и упирался как мог.
— Не прилетит! — Брат мотал головой. — На закате они обычно заняты. Письма разносят. На закате у почтальонов самая работа. А через час я сам сюда вернусь, честное слово!
И он вернулся. Я знаю, я заходил в его комнату после десяти, там никого не было, только одеяло свернутое — мой брат уважал традиции и все делал правильно, даже из дому сбегал, как в книжке. Оставляя чучелко.
Дома
А потом лето кончилось и мы уехали в город.
Однажды я пытался вернуться в Каралишкес — до Аникщяй на пыльном автобусе и потом минут сорок пешком, — но на пляже, на том самом месте, сидели тетки в сарафанах и смеялись над лысым загорелым спутником, который стоял на круглом камне на одной ноге, изображая цаплю или еще какую-то птицу, у теток блестели красные лица, и рты были красные, и в них дрожали красные языки.
На газете перед тетками стояла бутылка толстого стекла и лежала полумертвая рыба. Рыба тоже дрожала — зазубренным хвостом, почти незаметно.
Нечего было и думать, что ангел решится заглянуть сюда в ближайшие сто тысяч лет. Я бы на его месте не заглянул.
Джоан Фелис Жорди
То: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXXX)
From: joannejordi@gmail.com
Здравствуйте, мой дорогой, сегодня обнаружила, что неделю вам не писала, была ужасно занята и изрядно нервничала. На нашей кафедре происходили метаморфозы в духе Апулея, только колдуньино питье плеснули сразу пятерым, и ослы получились едва позолоченными, похоже, зелье было здорово разбавлено.
Надеюсь, вы получили мое прошлое письмо и не отвечаете оттого, что тоже заняты, — так я каждый раз объясняю себе ваше молчание, это будет уже четырнадцатый раз — но вопросов задавать, как и прежде, не стану, перейду сразу к важному.
Доктор Лоренцо говорит, что еще две недели ему необходимы — следует закончить курс, удостовериться, etc., но у меня есть стойкое ощущение, что он до сих пор не уверен в диагнозе, и все строго распланированные таблетки, которыми пичкают вашего брата, — это набор разноцветных плацебо.
Желатиновые пустышки и долгие беседы ни о чем за полторы сотни евро в день. Не подумайте, что я считаю ваши деньги, просто не вижу смысла в этом бесконечном лечении, за которое вы так аккуратно платите. Не думаю, что тот случай в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством — убедил вас, что у Мозеса начался рецидив, тут должно быть что-то еще. Иногда мне кажется, что вам просто спокойнее, когда он в клинике.
Я много говорила с врачами, но поверьте мне — рассуждения о надличных переживаниях, о первичном инфантильном нарциссизме и компенсаторных фантазиях не стоят одного дня, проведенного с вашим братом, и я стараюсь проводить с ним эти дни как можно чаще.
Если врачи его со мной отпускают, разумеется.
Врачи здесь — это особый разговор, дорогой мой брат Мозеса. Двое терапевтов, наблюдающих его — слово наблюдающих здесь наиболее уместно,
Ваш брат говорит, что ему нравятся и мальчики и девочки, но сегодня больше мальчики, и что же? Одному доктору при этом мерещится поклонение Космическому Лингаму Шивы, а другому — увиденный в детстве отцовский пенис.
Ваш брат говорит, что из-за дождя не пойдет сегодня в парк, и что же? Лоренцо потирает руки: классическая тревожная истерия!
Мозес рассказывает, что в детстве хотел настоящий боевой веер Гун-Сэн с нарисованными на нем солнцем и луной, чтобы подавать сигналы самураям, стоя на вершине холма, — Гутьерес хватает перо и пишет о грезоподобном чувственном бреде.
Умоляю, поймите меня правильно, я не против того, чтобы Мозесом занимались специалисты, но ведь всему есть предел, а вас, судя по вашему молчанию и небрежению, этот предел не слишком интересует.
Скажите, а что бы вы делали, если бы я не приехала тогда в клинику, то есть — если бы вызвали не меня, а другого преподавателя или, скажем, куратора факультета? Или какого-нибудь усталого чиновника из Extranjeria ?
Когда врачи позвонили в администрацию университета и потребовали привезти документы госпитализированного студента, секретарь в панике позвонила мне — потому лишь, что я говорю по-русски, хотя это умение мне так и не пригодилось: ваш брат говорит на достойном испанском, если вообще говорит.
Позднее я нашла ваш адрес в бумагах университетской канцелярии, правда, это был не домашний адрес, а банковский, но раз с него несомненно поступали деньги за обучение, я решила, что банк перешлет вам и письма, если я укажу номер счета.
До сих пор не знаю, так ли это… впрочем, все равно.
Обнаружив вашего брата в палате, накачанного сонными растворами, красноглазого, бледно улыбающегося, я с трудом узнала своего лучшего студента, написавшего сумасшедшей красоты монографию по Искусству стихосложения де Вильена [28] , и при этом — единственного русского в группе, пожелавшего, чтобы преподавание шло на каталанском, а не на кастельянос, а это большая редкость!
28
…монографию по Искусству стихосложения де Вильена… — Энрике де Вильена (1384-1434) — каталанский поэт, автор трактата «Искусство стихосложения» (дошел до нас в отрывках), переводчик Вергилия и Данте.
И знаете, что он поставил эпиграфом к своей работе?
Музыка это шашни с Богом, а поэзия тогда импичмент. До сих пор не могу понять, откуда эта цитата.
Когда я зашла в палату, он с трудом разлепил потрескавшиеся губы, чтобы сказать мне, что следующую курсовую будет писать по тому же де Вильена, только по другому источнику — по Книге о дурном глазе и порче. Как пособие для незадачливых шизофреников, сказал он и медленно мне подмигнул.
До сих пор не знаю, отчего мне стало так жаль его, но на этой жалости уже целый год держится наша с ним дружба, совершенно необъяснимая.