Почтенные леди, или К черту условности!
Шрифт:
Бернадетта училась танцевать намного позже нас, но все же за десятилетие до наступления эры мини-юбок; она еще помнит Катерину Валенте и ее шлягер «Весь Париж мечтает о любви».
— Эти непередаваемо сердцещипательные песни мне не нравились с детства, — признается она. — Всегда хотелось стать пианисткой. Но своей мечтой я пожертвовала ради мужа.
— А я, к сожалению, в музыке жуткий невежда, — жалуется Эвальд, — и как раз чувственные, слезливые песенки доставляют мне море удовольствия! Бернадетта заслуживает более музыкального мужа, тут она действительно прогадала.
— Что
Аннелиза приутихла. Интуиция мне подсказывает, что сегодня до песни о свиньях и свином шпике не дойдет.
— О какой кантате вы говорите? — спрашивает моя подруга, будто это ее действительно интересует.
Бернадетта просыпается от летаргического сна:
— Для того, кому знакомы мои страдания, подходит только одна-единственная тема. «С меня довольно».
Я чуть не прониклась симпатией к этой придавленной жизнью Бернадетте. В противоположность Аннелизе меня тоже порой посещают мысли, что хорошо бы умереть, и в часы уныния я часто слушала подобные арии. И я процитировала строчки, в которых всегда находила для себя утешение: «Сомкнитесь, усталые очи, усните блаженно и кротко!»
Бернадетта с уважением кивает.
— А мне больше всего нравится пятая ария, — произносит она, обращаясь ко мне, и подхватывает своим ломким голосом, почти шепотом: «Радостно я встречу смерть свою, ах, скорее бы пришла она!»
Когда Бернадетта заговорила своим мертвецки-зловещим голосом, я поймала косой взгляд Аннелизы, такой коварный, что мне стало страшно. Аннелиза прекратила эту мрачную тему, переключив беседу на жизнь и — будь она неладна — на внуков и внучек. Я говорю с отчаянием, потому что не выношу, как она похваляется «сладкими малютками». Сама я не то что с чужими, но и с избалованными детками Кристиана, которые уже выдвигают мне требования, совершенно теряюсь. Однако повлиять на ситуацию не в силах. Аннелиза бежит в дом за фотографиями. Неудивительно, что с ее четырьмя детьми у нее больше всех внуков, даже при том, что старшая дочь и один из сыновей не создали семьи и живут без детей.
Даже Бернадетта полезла за очками и достала какую-то фотографию. На ней ее единственная внучка лет пяти — строгая, выглядит как настоящая принцесса. Между бабушками началась игра, кто кого перещеголяет.
Эвальд обратил свой взор на меня:
— Ну а у тебя?
— Двое парнишек, — отчиталась я, — но мне сейчас неохота искать снимки.
Он улыбается мне в ответ:
— Хорошо тебя понимаю. Пойдем, покажешь мне свое любимое местечко.
Мы встаем, пересекаем лужайку и присаживаемся под вишневым деревом.
— Бернадетте скоро пора ехать, к ужину нужно быть в больнице, — говорит он. — Надеюсь, ты не станешь возражать, если я завтра заявлюсь со своим чемоданом?
Мы опять смотрим друг на друга, я качаю головой и тихо отвечаю:
— У нас достаточно места.
Едва гости скрылись из виду, мы с Аннелизой в один
— Как она тебе?
Мы невольно захихикали, — все было понятно без слов.
— У него хотя бы дорогой автомобиль, Лора? — интересуется Аннелиза, хотя совершенно не разбирается в машинах.
— Успокойся, он не спесивый индюк, это солидный средний класс.
— Я ничего не имею против спеси. Гляди-ка, она забыла свою сумку!
Аннелиза подлетает к сумке и вываливает содержимое на садовую скамейку. Очки для чтения и фотографию мы уже видели. Она копается дальше: кредитные карты, записная книжка, чернильная авторучка, коробочка с таблетками, губная помада, вышитый носовой платок, набитый наличными портмоне, связка ключей и мобильный телефон — обычный набор любой женщины, который она таскает с собой.
— Там есть водительские права?
Аннелиза качает головой, пролистывая блокнот. Мне это решительно не нравится. Кто знает, может, она так же бесстыдно роется в моих ящиках, когда меня нет дома? Собственно, мы не таим друг от друга секретов, но дело в принципе.
Аннелиза находит фотографию Эвальда, внимательно разглядывает ее и сует мне под нос.
— Как тебе это нравится? — спрашивает она и запихивает вещи Бернадетты обратно в сумку. — Сравнение с Джоном Уэйном, пожалуй, было поверхностным, я только что отыскала в его облике нечто фаустовское.
— У него больная жена, — напоминаю я, — хотя бы из женской солидарности я нахожу непорядочным твои попытки обвести эту женщину и повиснуть на шее Эвальда!
— Да я ни о чем таком и не думала! Впрочем, он симпатизирует тебе, а не мне, — заверяет Аннелиза.
От частой работы в саду ее лицо приобрело смуглый оттенок, голубые глаза соперничали в блеске с украшенными изумрудами сережками. Сегодня по случаю праздника подруга надела баварское национальное платье с вышитым узором из розовых цветов по черной ткани. Смелый вырез на груди демонстрировал покрытый веснушками, чуть помятый фрагмент груди. Должна признать, что в национальном наряде Аннелиза была хороша. Она — дитя природы, поэтому и в юные годы у нее практически не было комплексов, не то что у меня. Эвальд наверняка знает об этом. Он появился в кожаной жилетке поверх белой в синюю клетку рубашке и по виду лучше сочетался с Аннелизой, чем со своей бесцветной супругой. Настоящая мелодрама, подумала я: Луис Тренкер и «Гайервалли».
Пока Аннелиза прибирается в кухне, я нарезаю в саду букет для своей комнаты. Не хочу сидеть в почетной ложе деревенского театра, где в ближайшие дни сладострастные старички будут разыгрывать свою мелодраму. Я сделаю все, чтобы отстоять свой частный мир. Уже скоро мне дадут почувствовать себя в нижних помещениях нарушителем идиллии. Я просто влюблена в желтые английские розы, источающие нежнейший аромат. Ставлю букет в серебряную барочную вазу, доставшуюся мне из своего магазина. Какое счастье, как я благодарна судьбе за то, что этот вечер проведу в одиночестве перед раскрытым окном, наблюдая, как постепенно темнеет небо. Снизу не доносится музыка.