Почти любовь
Шрифт:
– Это было временным помутнением, Саш. Я вовсе не собираюсь поступать с ним так же, как с тобой, – предупреждая неверные выводы, вставляю свои жалкие пять копеек. – Он все-таки был больше другом, чем любовником, и я жила с ощущением постоянной внутренней пустоты. Черт, представляю, что ты сейчас подумал… – нервно усмехнувшись, бью себя по губам. – Мне сложно объяснить зачем и почему. Просто так случилось, и я не в силах что-либо исправить. Возможно, этот опыт был мне нужен, чтобы понять себя лучше или таким образом мое подсознание стремилось найти замену… тебе. Или я просто ведьма, питающаяся энергией мужчин, – последнее говорю с вымученной
Сбросив скорость, Кравцов вдруг резко сворачивает к обочине. Чёрная громадина останавливается, но не глохнет. Страйк опускает стекло и закуривает прямо в салоне, невидящим взглядом уставившись в окно.
– Все у тебя получилось, Веснушка, – глухо произносит он. Его тон вызывает у меня стойкое предчувствие грядущей катастрофы. – Только ты не энергией питаешься, а сердцами. Может быть, тебе просто плевать на всех, кроме себя самой? Живешь на полную катушку, пока есть время, а дальше гори оно все. Так, Лесь?
– Что за чушь, Саш? Теперь ты меня пугаешь, – тихо пищу я. Сердце скачет, как оголтелое, в ушах стоит гул. – Ты же знаешь, что это не про меня.
– Я уже ничего не знаю, Олеся, – выдохнув в окно струйку дыма, он снова замолкает. На этот раз надолго.
Интуиция подсказывает, что мне больше не стоит оправдываться. Любое мое слово Страйк перевернет против меня и, возможно, будет абсолютно прав. Но, вопреки всему, я не чувствую себя виноватой. Перед ним не чувствую, а со своей совестью я как-нибудь договорюсь. Не ему меня судить. Он тоже далеко не святой, но почему-то, как и большинство мужчин, склонен осуждать женщину за то, в чем сам себя никогда не ограничивал.
– Не думала, что ты такой шовинист, Кравцов, – не удержавшись, язвлю я, за что получаю в награду говорящий пронизывающий взгляд.
– Извини, что не оправдал твоих ожиданий, – скривив губы, небрежно бросает он.
– Ты украл мою реплику, – парирую с дерзкой улыбкой, не поддаваясь на провокацию. – В любой ситуации нужно искать положительные стороны, Саш. По крайней мере, мы оба нагулялись и станем идеальной парой, – позитивно подытоживаю я.
– Ловко съехала с темы, Лесь, – иронично ухмыляется он.
– А ты хочешь продолжить?
– Я просил тебя не начинать, – бросает с упреком.
– Ты бы все равно узнал. Лучше сейчас, чем потом, – обхватив себя за плечи, отворачиваюсь и подавленно смотрю в окно.
– Чем лучше? – допытывается Страйк.
– Сейчас есть время еще раз хорошо обо всем подумать, – едва слышно отзываюсь я. – И передумать. Если ты поймешь, что не готов…
– Не дождешься, Лесь, – рявкает он, хлопнув ладонями по рулю и нечаянно задевая сигнал. – Я не из пугливых, Веснушка.
– Тогда вопрос закрыт, – повернув голову, я смотрю в глаза своего бесстрашного мужчины.
– Ладно, хватит сопли жевать. Поехали домой, – коротко кивнув, он резко трогается, выруливая на трассу и вливаясь в поток машин.
Разговор дальше не клеится. Страйк врубает музыку, чтобы заполнить молчаливую паузу. А я откидываюсь назад и, устало прикрыв глаза, без всякой причины вспоминаю об Адушке и ее последних часах, изменивших так много в моей собственной жизни.
Я провела рядом с ней два бессонных тяжелых дня, ласково сжимая тонкие сухие пальцы и читая вслух письма немецкого офицера. Пожелтевшие и выцветшие от времени страницы не утратили и не скрыли ни одного написанного слова. Мой голос дрожал, слёзы лились рекой, горло перехватывало от рыданий, но я дочитала всё. До финальной строчки. Все пятьдесят три письма. Последнее было датировано две тысячи третьим годом, который, видимо, стал последним в жизни Ганса Леманна.
Как выяснилось, грозная Аделаида Степановна скрывала существование писем не только от меня, но и от себя самой. Ни одно из писем не было вскрыто, она их не читала, но судя по состоянию бумаги, пролила над ними реки слез.
Я не могла не спросить, почему она ни разу не заглянула внутрь, что ее останавливало? Разве легче было жить в неведении и страдании? До рокового две тысячи третьего ничто не мешало им увидеться. Ганс тоже рано овдовел, а повторно так и не женился. Они оба были одиноки и любили друг друга. Так почему же никто не осмелился ничего изменить? Сделать первый шаг? Он знал ее адрес, она знала, что он жив и помнит о ней. В том, как сильно Ганс хотел их встречи, я узнала из самих писем, где каждая строчка была буквально пропитана любовью, грустью, сожалением и бесконечной тоской.
– Я же не знала, что внутри, – рассудительно ответила Ада на град моих вопросов. – Для меня важнее было знать, что он где-то живет и дышит, а остальное было неважным. Я сильно его любила, Леся, очень сильно. Но вдруг этого было недостаточно? Вдруг мы оба жили иллюзией своей любви? Счастливыми воспоминаниями? Я боялась лишиться всего того, что в моменты абсолютного одиночества зажигало в моей душе маяк надежды. А сейчас не боюсь. Сейчас мне больше не страшно. Я готова встретиться с ним и знаю, что это скоро случится. И я сейчас не про Бога, милая. К Богу у меня разговор отдельный.
Даже в последние свои часы Аделаида умудрялась шутить. Ей с трудом давался каждый вдох, а она из последних сил улыбалась, приободряя меня. И что самое странное, не пролила ни одной слезинки, слушая признания своего любимого офицера. Как будто услышанное вовсе не было для нее откровением, как будто она на самом деле знала обо всем, что он хотел ей сказать, но не решался, а писал… Бесконечно длинные, трогательные, искренние и красивые письма.
– Жить надо так, чтобы ни о чем не жалеть на смертном одре. Вот такую я жизнь прожила, Лесечка. Все произошло именно так, как должно. Мы оба были счастливы, пусть и прошли свои дороги врозь. Он вырастил и воспитал детей и внуков и ушёл с мыслями обо мне, а я не испытала горького разочарования, как многие женщины. Запомни, милая, настоящая любовь не требует эгоистического обладания, но продолжает греть, даже когда огонь давно погас.
Аделаида Степановна умерла тихо, без мучений, в своей кровати, в шелковой белой ночной рубашке и с улыбкой на губах. Я задремала буквально на несколько минут, а когда проснулась, она уже ушла. Ушла так, как покидают наш грешный мир святые или блаженные. В тот момент я ей даже завидовала, в глубине души понимая, что мой финал будет совсем другим.
За день до похорон мне удалось найти в сети внука Ганса Леманна, и оказалось, что тот прекрасно знал о чувствах деда к русской красавице, но так как на письма ни разу не пришел ответ, он был уверен, что она давно умерла. В итоге мы обменялись фотографиями. Я выслала ему снимок Адушки, чтобы он распечатал его и отнес на могилу деда, и то же самое сделала для Аделаиды Степановны.