Почти серьезно... [с иллюстрациями автора, редакция 1995 г.]
Шрифт:
Георгия Семеновича мы знали и уважали. И когда окончательно решили, что в Ленинград поедем, то сказали себе: «Пусть поездка проходит под лозунгом „Не боги горшки обжигают“».
Дождем и ветром встретил нас осенний Ленинград. На маленьком автобусе, специально присланном за нами, доехали до цирка. Через два часа разместились в большой комнате общежития на втором этаже. В первый же день — встреча с Георгием Семеновичем, который сразу спросил нас:
— Вас встретили?
И мы поняли, что встреча экспедитора — дело его рук. Тут же возник обстоятельный разговор о работе.
На другой день Георгий Семенович сказал
— А вы бы в музей сходили. Там, если покопаться, можно кое-что разыскать или хотя бы какую-нибудь зацепочку найти.
В Ленинграде единственный в Союзе, а пожалуй, и в мире, Музей циркового искусства.
Целый день перебирал я пачки фотографий, десятки книг, рукописи, афиши, программы. Но, увы, ничего полезного для нашей работы не нашел. Только на один рисунок с изображением клоуна, который едет на бутафорской лошадке по манежу, обратил внимание. Клоун ходит по манежу в надетом на себя каркасе лошади.
А сбоку висят в больших ботинках бутафорские ноги, и создается впечатление, будто клоун едет верхом.
На другое утро я поделился с Венециановым мыслью сделать пародию на высшую школу верховой езды, такой номер, кстати, намечался в будущей программе. В пародии хотел использовать бутафорских лошадок.
— Это любопытно. Но вот беда. Реквизит к премьере сделать не успеем, — с сожалением сказал Георгий Семенович.
Мы с Мишей вспомнили о бутафорских лошадках, грудой сваленных на складе Московского цирка. В тот же день созвонились с Москвой, и вскоре в Ленинград прислали две бутафорские лошадки, которых мы переделали для репризы. Так у нас появилась в загашнике (выражение Георгия Семеновича) еще одна реприза.
Так у нас появилась еще одна реприза.
Время летело быстро. Незаметно подошла премьера. Как говорят в цирке, нас бил мандраж. Откуда пошло это слово — мандраж, не знаю. Означает оно страх, волнение. («Не мандражируй», — ободряют артисты друг друга перед выходом.)
Хотя и уверял Георгий Семенович, что все пройдет хорошо, и программу составили с таким расчетом, чтобы репризы ложились между номерами, все-таки сильное волнение охватило нас с Мишей, когда мы, загримированные и одетые в клоунские костюмы, услышали первый звонок. Что-то защемило внутри, и я подумал:
«Ну зачем мы влезаем в это дело? Так спокойно все было. Есть свой номер. Он идет десять минут. Его хорошо принимает публика. Работать бы нам, как раньше, и никаких волнений».
Первый наш выход публика встретила сдержанно. Правда, после того как Миша стал пускать бумеранг (бумеранг он сделал собственноручно), который, описав широкий круг, возвратился к нему в руки, раздался смех и кто-то даже зааплодировал.
Лучше всего принимали «Лошадок» и «Насос».
Взмыленные, пришли мы в антракте в свою гардеробную, нервно закурили, сели и никак не можем понять: хорошо проходим или средне?
Лучше всего принимали «Насос».
Вошел Венецианов и спокойно,
— Ну что же, поздравляю, молодцы! Так держать! — как говорят на флоте.
Прекрасно вас принимают. Для Ленинграда это хорошо.
Трудно мне объективно судить о дебюте. Может быть, действительно нас принимали неплохо, а может быть, Венецианов просто хотел подбодрить дебютантов. Во всяком случае, поддержка Георгия Семеновича сыграла свою роль, и во втором отделении работалось легче.
На другой день в кабинете Венецианова был сделан тщательный разбор всей программы. Тут мы услышали от него немало замечаний и дельных советов.
На третьем-четвертом представлениях публика принимала нас лучше. Неделю после премьеры мы отдыхали от репетиций, работая только вечером на представлениях. А потом начались ежедневные встречи с художественным руководителем.
— Я решил оставить вас и на следующую программу, — сказал он твердо.
— А с чем работать? Откуда взять новые репризы? — всполошились мы.
— Вот отсюда, отсюда, — сказал он, постукивая по голове пальцем, — должны идти новые репризы. И я с вас не слезу, пока вы их не приготовите. Думайте, мучайтесь. Я приглашу вам авторов, но чтобы репризы появились.
С этого дня каждый раз утром, входя к нему в кабинет, мы слышали одну и ту же фразу:
— Ну рассказывайте, что за ночь придумали?
И мне бывало стыдно, если я не мог ничего рассказать ему.
Георгий Семенович — человек упорный и настырный.
— Нам нужны три цуговые репризы: хорошие, настоящие и смешные, — вдалбливал он нам, — остальное приложится. Тройку мелких придумаем, потом выйдете у кого-нибудь в номере. Вот и получится — весь вечер на манеже.
Тогда впервые наши портреты и фамилии появились на фасаде Ленинградского цирка. Ни радости, ни гордости я не испытывал. Наоборот, возникало чувство растерянности и даже страха Я представлял себе, что вот придут люди в цирк, увидят наши крупно нарисованные лица, прочтут: «Паузы заполняют Юрий Никулин и Михаил Шуйдин» — и подумают: «Ну, наверное, это что-нибудь очень интересное, раз их так разрисовали». При этом у меня начинало сосать под ложечкой, нарастал страх. Я представлял, как зрители выходят после спектакля и, глядя на нашу рекламу, говорят:
— И чего их так разрисовали? Ничего особенного они нам не показали!
И долгое время, проходя мимо рекламы с нашими фамилиями, я испытывал чувство неловкости.
Он сделал нас коверными
По Ленинграду разъезжает касса-фургончик, обклеенный цирковыми афишами. Фургончик возит ослик. Останавливается он на улице, и около него сразу собирается толпа ребят. Покупать в таком фургончике билеты интересно. Мне рассказывали, как еще в Петербурге к владельцу цирка Чинизелли пришел писатель Александр Грин и сказал:
— Вот у вас около кассы написано: «Каждый взрослый может на свой билет провести бесплатно одного ребенка». А не лучше ли написать: «Каждый ребенок имеет право провести с собой бесплатно одного взрослого»? Как детям приятно будет!
На что Чинизелли, пожав плечами, сказал:
— Да зачем мне это делать, у меня и так сборы хорошие.