Почти вся жизнь
Шрифт:
В последний раз Леночка обводит взглядом мужской и дамский залы, и машинки для сушки волос, и машинки для массажа лица, начищенные до блеска, как оружие, которому еще суждено послужить.
Мягкие диваны и кресла для посетителей. Газеты на столах, радио, телефон-автомат…
Сейчас Леночке кажется, что этот телефон был всегда мил ее сердцу. Разве не благодаря этому телефону познакомилась она с Петром Ильичом Скворцовым? Ну, а что касается других телефонных разговоров, то в конце концов кто знает, может быть, тот взъерошенный человек, который умолял Сергеича приехать на вокзал со сметой, работает бухгалтером на одной
Наконец Леночка и Коля выходят из парикмахерской. Они идут по Тихому переулку, и снова в глубине его грузно садится солнце, и снова зажигаются огни над городом.
Сейчас Леночке и Коле хочется, чтобы земля совершала свой путь чуть помедленнее. Но это только минутное настроение, не больше.
Тоска по родине
Прощание затянулось, и Владимиру Павловичу уже казалось, что все на перроне смотрят только на них.
— Ну, ладно, ладно, будет, Полина, — сказал он.
Она прижала к себе его голову и неудачно: смяла велюровую шляпу. Пришлось снять шляпу, чтобы поправить пролом, и в эту минуту ей удалось несколько раз поцеловать Владимира Павловича в голову. Он вынул платок и вытер ее слезы со своего лица:
— Я просто не понимаю… Я еду всего на двадцать четыре дня…
Но она не могла удержаться от слез. Владимир Павлович, недовольно покачав головой, вошел в вагон. В коридоре у окна стоял майор и улыбаясь посылал воздушные поцелуи маленькой девочке, которую ее мама приподняла на руках. Владимир Павлович с удовольствием посмотрел на мягкие голубые диваны и тоже выглянул из окна. Он сразу увидел Полину. Она плакала, комкая в руках платок. Владимиру Павловичу стало неловко, и он сделал вид, что кого-то разыскивает на перроне.
Оставалась минута до отхода поезда. Все оживились, послышались восклицания, приветы, шутки, и только Полина плакала и своими близорукими глазами искала Владимира Павловича.
«Это становится нестерпимо…» — подумал Владимир Павлович.
Поезд тронулся, майор, помахав рукой жене и дочери, вошел в купе, Владимир Павлович, нахмурившись, смотрел, как исчезает Москва.
Из окна веяло вечерней прохладой, но не раздражающе зябкой, а живой, здоровой, закаляющей тело я дух. Еще не было темно, а уже то там, то здесь зажигались уютные огоньки, и в такт им на бледном, прозрачном небе стали показываться первые неяркие звезды. Вечерний покой, не спеша, но не отставая, летел рядом с поездом. И, чувствуя прилив бодрости и обычной уверенности, Владимир Павлович тоже вошел в купе.
Кроме майора, его соседями были здесь женщина лет сорока пяти, с добродушным и вместе с тем энергичным лицом, и молодой человек в очках, читавший толстую книгу с таким видом, словно говорил: «Одолею — чего бы это ни стоило!»
Владимир Павлович снял шляпу, плащ и, мельком взглянув в дверное зеркало, остался доволен собою. Он слегка завивал волосы, и делал это только у одного мастера, на Петровке, возле Столешникова переулка, у того самого мастера, клиентами которого были известные актеры, и в их числе знаменитый московский тенор. Никто так не умел подчернить седину и замаскировать лысину… Никто!
— Не знаете, когда мы будем в Энске? — спросил
— Право, не знаю, — быстро откликнулась пожилая женщина и улыбнулась: — А я думала, вы на Дальний Восток едете.
— На Дальний Восток? Почему?
— Вы так долго прощались со своей женой…
Владимир Павлович покраснел:
— Вы ошибаетесь, это не моя жена. («Сто раз говорил ей: поменьше этих телячьих нежностей, хотя бы на людях», — мысленно упрекнул он Полину.)
— Виновата… Я, собственно говоря…
— Ничего, ничего. — Владимир Павлович тоже улыбнулся. — Что, разве я похож на женатого человека?
— А разве есть особые приметы для женатых? — заинтересовался майор.
— Да нет же, — оправдывалась соседка, — просто все мы в таком возрасте…
— Человеку столько лет, на сколько он выглядит, — заметил Владимир Павлович.
Тем не менее настроение его снова испортилось. Что касается Полины, то это верно: ей столько лет, на сколько она выглядит… И эти морщинки у глаз… А ведь он не раз говорил ей, что надо заняться собой, что она сильно рискует… Ну вот, теперь дождалась, теперь уже кончено: больше он к ней не вернется. «В нашем возрасте», — вспомнил он с беспокойством и снова взглянул на себя в зеркало. Сомнения его прошли. «Кто-то сказал, что интеллигентные лица не стареют. Отлично сказано!..»
— Так вы, значит, в Энск? — спросил майор. — Хороший городок: вид на Волгу, и все прочее. Чистенький городок, аккуратный. Я там в госпитале лежал, после Сталинграда. Всего несколько километров, а война, знаете, не коснулась Энска. До линии фронта — сущие пустяки. — И он на папиросной коробке нарисовал примерный план. — Там, знаете, своя местная промышленность, несколько заводиков…
— Да, неплохой городок, — подтвердил Владимир Павлович с улыбкой. — Моя родина.
Майор засмеялся:
— Значит, вы лучше меня все знаете!
— Прошу, прошу, — сказал Владимир Павлович. — Ведь я там не был двадцать лет, для точности — двадцать один год…
— О, солидно, солидно!..
— Москва… Ничего не поделаешь! — продолжал Владимир Павлович. — Ну а вырвешься в отпуск, тогда — Сухуми, Гагры, Рица. Теперь строят нам дом на Рижском взморье. Но ничего не попишешь: тоска по родине.
Ночью, когда в купе все спали, Владимир Павлович долго лежал с открытыми глазами. «Тоска по родине», — думал он, чуть посмеиваясь над самим собой и даже пожимая плечами в темноте. — А может быть, все-таки лучше было ехать в Гагры? Полина уже хлопотала насчет путевки, но, кажется, ей сказали: «Нельзя, потому что берете не для себя…»
Так как же все-таки получилось, что едет он не в Сухуми, не в Гагры и даже не в Крым? Да так вот и получилось. С некоторых пор Владимир Павлович стал чувствовать приступы какого-то странного и не свойственного ему чувства. Неясное чувство: щемит сердце и перехватывает в горле, когда вспоминаешь Пушкинский бульвар, кусты белой акации на набережной, поплавок…
Конечно, акация на набережной довольно жиденькая и к тому же седая от пыли, по узким плитам тротуара давно уж расползлись склеротические жилки, и ничего нет замечательного в голубоватом здании поплавка… Но щемило сердце, и перехватывало в горле, и хотелось, как и двадцать лет назад, пройтись по Пушкинскому бульвару и по набережной — по тем местам, где пролетели первые резвые годы.