Под чужим небом
Шрифт:
Халзанов выкурил сигарету и почти спокойно приступил к рассказу.
В июне сорок первого закончил институт. Началась война, его призвали в армию. В октябре под Вязьмой Халзанов был захвачен немцами.
Жизнь в плену Халзанов рисовал так: «Доставили в лагерь, на севере Польши. До войны там были торфяные разработки, и фашисты наспех создали концлагерь. Вонючее, ржавое болото, чахлые деревца. Условия были жуткие. Давали двести пятьдесят граммов хлеба в день и мутную водицу, которую называли то супом, то кофе. Хлеб из отрубей и опилок.
Комендантом лагеря был гауптштурмфюрер — это вроде армейского капитана —
Побег был совершенно невозможен. К лагерю вела одна дорога. По ней даже в шапке-невидимке не проскочишь. А кругом непроходимые топи. Находились смельчаки, бежали. Сами попадали на виселицу, и мы из-за них страдали: на заключенных накатывалась новая волна репрессий и издевательств. Пока силы были, держались, но к весне сорок второго года вовсе ослабли. Каждый день умирало тридцать-сорок человек. Бессмысленная смерть! Конечно, всякая смерть нелепа. Но на фронте у тебя в руках оружие, ты сам можешь убить того, кто несет смерть. В лагере же смерть была хозяйкой, никаких законов для нее не было. Смерть была злобной, мстительной: не сразу забирала человека, а издевательски долго отнимала силы, кровь и уж потом лишала жизни. На виду у всех день и ночь чадила труба крематория, напоминая о твоей неизбежной участи.
Тогда я понял, как мы были далеки от жизни до войны, болтая о гуманизме, философских категориях и прочих высоких принципах. Этот вздор в лагерных условиях никому не был нужен. В лагере ценится только сила. Если ты можешь лупить ближних своих, тебя боятся; если ты слаб и беззащитен, то самый последний доходяга норовит раздавить тебя, как мокрицу. Понятия чести, совести теряют всякий смысл...
Халзанов замолчал и опустил голову. Его лицо и уши были пунцовыми. Таров не останавливал, не перебивал его, не задавал вопросов. Он думал: «Зачем Халзанов так подробно рассказывает об этом? Хочет разжалобить меня или готовит оправдание каким-то подлым своим делам?»
Халзанов, не спросив разрешения, взял сигарету из лежащей на столе пачки и глубоко затянулся.
— Что замолчал? Продолжай.
— Умирать мне не хотелось, Ермак Дионисович, я ведь еще и жизни как следует не видел... Как-то пришли в лагерь люди, одетые в немецкую форму, и стали вербовать добровольцев в национальные легионы. Я записался в калмыцкий легион или корпус. Почему пошел? Хотел жить — это прежде всего. Может быть, рассчитывал этим путем освободиться от плена. Надо полагать, к тому времени не прошла обида за несправедливый арест отца и за то, что меня вышвырнули из института. Служил я добросовестно. Мстил беспощадно. Немцы заметили мое усердие, присвоили офицерское звание, доверили командовать батальоном. Потом стал сотрудничать с «абвером», сюда вот передали...
— Война скоро кончится. Как же будешь глядеть в глаза соотечественникам?
— Никак не буду, дорогой Ермак Дионисович. Я часто повторяю строчки, оставшиеся в памяти со студенческих лет: « Я ушел от родимой земли и туда никогда не вернусь, где тропинками ветер в пыли бороздит деревянную Русь».
— А вы-то, Ермак Дионисович, как очутились тут? — спросил Халзанов, очевидно, спохватившись, наконец, где он находится.
— Это долгая история, Платон. Я с восемнадцатого года служил офицером для поручений у атамана Семенова, с тридцать второго года состою сотрудником Японской военной миссии... Знаешь что, Платон, нам выгоднее скрыть наше знакомство. Тогда я могу больше сделать для облегчения твоей участи, японцы не заподозрят меня в покровительстве и необъективности.
— Хорошо, Ермак Дионисович.
— Какие твои планы? На что рассчитываешь?
— Я ничего не знаю. Как распорядятся хозяева.
— Ладно. Все, что в моих силах, я сделаю для тебя.
— Спасибо, Ермак Дионисович.
Майор Катагири сообщил, что Халзанов будет переброшен в Монгольскую Народную Республику, и поручил Тарову подготовить соответствующее задание для него. Майор изложил в общих чертах содержание задания.
Встреча с Казариновым должна была состояться через два дня. Ермак Дионисович решил тогда и доложить о Халзанове.
Ночь Таров проспал спокойно: у него даже мысли не возникало, что Халзанов может предать его.
Назавтра в конце рабочего дня — Таров сидел в своем кабинете и разрабатывал задание для Халзанова — без стука вошли полковник Хирохару — заместитель начальника ЯВМ и майор Юкава. Они объявили об аресте, сорвали погоны с плеч, потребовали сдать оружие и удостоверение. Вывернули карманы, обыскали сейф, рабочий стол и комнату, где он жил. Ермак Дионисович записей никогда не вел. Его память с фотографической точностью запечатлевала и удерживала нужные факты и сведения.
Никаких улик против Тарова не было обнаружено, и тем не менее Юкава обращался с ним, как с преступником, показывая служебное рвение перед полковником.
Ермаку Дионисовичу вспомнилось: однажды Казаринов спросил его об Юкаве. Тогда он так отрекомендовал своего бывшего следователя: не обладая большим умом, Юкава соединяет в себе фанатический национализм с солдафонской жестокостью. Теперь это подтвердилось.
— Знаете, господин полковник, ведь мы были «друзьями» с ним, — рассказывал Юкава, перетряхивая скудное имущество Тарова. — Я как-то «по-дружески» предупреждал его: тех, кто отказывается честно сотрудничать с нами или изменяет нам, мы отправляем в лагерь Хогоин...
— Заканчивайте быстрее, — поторопил полковник Хирохару. Он, видимо, не был настроен выслушивать подхалимскую болтовню Юкавы.
Тарова поместили в одиночную камеру. Несколько дней на допрос не вызывали. «Юкава лихорадочно собирает и изучает доказательства, — думал Ермак Дионисович. — Наверное, интенсивно допрашивает Халзанова... А может, зря я — на Халзанова?» Мысль о предательстве Платона казалась противоестественной: были так близки, ничего плохого ему не сделал. «Может, сам оступился где?»
Таров пытался глазами профессионального разведчика со стороны взглянуть на свое поведение, анализировал поступки — не было ли в них излишней настороженности, которая всегда вызывает подозрение. Ничего такого не находил. «Что может сообщить Халзанов? Как опровергнуть его показания?»
Таров день за днем перебирал в памяти время, когда Халзанов жил у него, а также их последующие встречи.
Ранней весной тридцать восьмого года Платон приехал из Москвы. Хорошо запомнился тот день. Они сидели за столом, пили чай. Халзанов говорил, что очень привязан к Ермаку Дионисовичу. По его словам, даже внешностью Таров напоминал ему отца: такой же крупный, сутулый и костистый, на лице редкие расплывшиеся оспины.