Под холодной кожей

Ажедаф сидел у камина. Языки пламени переливались разными цветами. Оранжевый перетекал в кроваво-красный, синел до глубины, тоскливо зеленел, чтобы через миг пожелтеть выгоревшей листвой и вновь потеплеть до солнечного. Профессора Эцилоки не радовал ни стройный ряд книг на полке. Десятки кругов каторжного труда во имя науки Ясмафа — лишь мгновение в памяти. Ни пышные цветы на окнах, подаренные гостями из других миров. Ни голографическое сияние альбома с плазмокадрами. Руки дрожали, сжимая обложку до боли. Ажедаф почти плакал. Ничто. Никто. Незачем. Уже целый круг её не было на свете.

Ажедаф Эцилоки жил насыщенно и до знакомства с милой Дору. От природы получив гибкий ум и неуёмное

любопытство, ещё в Училище унопелан ступил на путь преобразователя плазмы. Из общительных, по-южански горячих ясмафских ребят Ажедаф выделялся и способностями, и долей авантюризма: многие смирились с тем, что их возможности в работе с веществами ограничены, но Эцилоки тянулся к высокому . С рвением и страстью он изучал живое, тот огонь, что тёк в клетках и жилах. Выжимал до капли всё из любого знания. Из учеников — в учёные. Из теоретиков — в генетики. От одиночества — к рабочей группе...

Ажедаф порезался, пока переворачивал в альбоме страницу. Нет, ни защита научных изысканий, ни поездки в отдалённые полисы не оставили глубоких следов в сердце. На плазмокадрах, ещё живая, смеялась Дору Анобрани. Знакомая родинка на плоской переносице. Круглые, по-птичьи выразительные, голубые глаза. Угольно-чёрная кожа. И радостный оскал крохотных заостренных зубов. Лицо Ажедафа осветила улыбка, но лишь на миг. Десять кругов Дору Анобрани была Дору Эцилоки. На одиннадцатом род Эцилоки снова осиротел.

Раньше жизнь казалась долгой. Вот молодой Ажедаф, поглощённый мыслями о монографии, по рассеянности завернул в пекарню. Хотя выпечку унопелан никогда не ел. В лавке пахло сладкими крахмальными пирожными, терпким ореховым кремом и завяленными ягодами тиса, превшими в старых мешках. За прилавком посетителя встретила полная унопеланка. Ажедаф поймал её взгляд — и пропал навсегда.

Сначала Эцилоки понял, что пирожки у Дору выходят самые вкусные на свете, и она не продаст их секрет даже за новенький делоран. Потом — что совместная уборка по выходным и купание в позеленевшей от водорослей речке ничуть не хуже разгадки генетического кода возможных предков унопеланов. А затем — что хочет быть с ней до конца дней своих. Пока из русой и белокурого они оба не станут седыми.

Не получилось.

Пока Ажедаф рассматривал в микроскопе клетки, меняя их приказами и наводками, Дору жарила стеклянную лапшу, кормила мелкозубов на заднем дворе, плела картины из веточек, а вечером заключала мужа, усталого и хрупкого, в кокон заботы. Однажды всё кончилось. Ни одному унопелану на всём Ясмафе, даже с невероятными способностями, не были подвластны тайны жизни в полной мере. Ажедаф знал это лучше других, но в одиночестве это не утешало профессора. Какой смысл в нём, Ажедафе, без второй Эцилоки? Сколько кругов ещё пройдёт до того, как он тоже уйдёт в небытие? Не имело значения. Хвалёные целители не спасли ни его жену, ни так и не родившихся детей.

Ажедаф уложил альбом на шаткий столик и взял папку. От касания левой рукой, в запястье которой вшили проводник, все защиты снялись, замки открылись, и экран замерцал голубым.

Проект «Перо». Лечение наследственных заболеваний крови. Модификация зрения с откатом до восстановления ночного видения. Уже просто слова. Ни азарта, ни радости от расчётов не было за ними. Нет их. Труд для всех, думал Ажедаф, — труд ни для кого.

Эцилоки бросил папку. Та с хлопком шлёпнулась на столешницу. Одноногий, не выдержав, грохнулся на пол. Альбом приземлился ребром, решёткой рассыпались страницы. Ажедаф нагнулся за ним, скользнул по раскрытию бесцветными глазами. На развороте бечёвкой был приторочен локон. Вдруг Ажедафа осенило. Незачем затыкать пустоту внутри кем попало, если можно создать подходящий образец.

За окном рычали, свистели, клекотали ящеры. Задёрнув шторы, заперев двери, Ажедаф спустился в подвал, в небольшую лабораторию, сжимая в руке локон. Что есть ещё? Его кровь. Несколько образцов генома — безрог, провор, гребнемор, даже сам устрашитель… И жидкая, твёрдая, газообразная тайна, чтобы связать воедино.

Тысячи кругов спал ящер в унопеланах. И пусть стараниями Ажедафа он в ком-то откроет глаза...

***

— Папочка, мне надоело играть одному.

Голос хрипел.

— Папочка, ты обещал.

Конец фразы утонул в щелчках. Стоило починить динамик. Перевод мозговых импульсов через датчики в звук — штука крайне ненадёжная, провода ломаются, как тростинки. Может, стоило научить молчуна языку жестов? Только где же найти время... Завтра был крайний день подачи заявок на конференцию.

— Папочка...

— Ещё полчаса, Ойзин, хорошо? — Ажедаф обернулся, вернулся к бумаге. — Допишу статью, а до вечера стану весь твой.

Ойзин согласно замычал. Отец согнулся так, что снежно-белые волосы с висков, обрамлявшие давно лысый затылок, подметали столешницу. Чёрно-белый у него папанька. Голова с боков, громадные белки (Ойзин мог поклясться, что крупнее глаз, чем унопеланские, в жизни не видел),28 зубов, из которых половина заостренные, перья на сгибах локтей и коленях — белые. А кожа отца красновато-чёрная. В книжках бывали и другие унопеланы: рыжие, песочные, но неизменно тёмные. Интересно, а каким был он, Ойзин? Негде посмотреть. Ажедаф не держал в доме ни единого зеркала.

Когда малышу надоело наблюдать, то он засеменил к лестнице. Вскоре под ногами Ойзина заскрипели ступени на второй этаж.

Старомодный Ажедаф не ставил телепорты там, где можно было пройти пешком, и несколько раз Ойзин за свои семь с половиной кругов всё-таки падал с верхних ступенек. Отец смеялся, протирал спиртом ушибы и брал с потомка обещание смотреть почаще под ноги. И так после каждого падения. Но Ойзина всё равно тянуло на крышу. Там профессор Эцилоки разбил сад.

Под стеклянными пластинами оранжереи развернулась нешуточная борьба за щедрое ясмафское солнце. Тянула во все стороны клинковые листья от чёрной гарды-розетки вельвичия. Похожую на цветок диковинку укрывал тенью маленький гинкго. Ойзин представлял, что его листья — веера, которыми дерево стыдливо обмахивалось, как манерная девчонка. Хотя последних видел только на плазмокадрах. К сожалению Ойзина, гинкго был слишком юным, и до сочных белых орёшков ещё ждать много кругов. Распластали крылья величественные древовидные папоротники. Ощетинились молодые сосенки. Ойзин давно выучил отцовскую оранжерею наизусть. Бывало, вечерами они подолгу сидели с книгой. Под скрипучий голос Ажедафа из малахитовой завесы выступали нити плаунов, иглы хвощей, вся тихая и таинственная жизнь растений.

Обогнув шершавый и грузный ствол саговника, Ойзин прокрался в сердце оранжереи. Взмахнув рукой и прошептав простенький приказ, малыш снял маскирующую пелену. Песочный замок был в целости и сохранности. Набрав полные пригоршни, Ойзин принялся защипывать крыши на каждой из четырёх башен. Мокрый песок поддавался плохо, но после пары слов блестящие песчинки склеивались намертво. Ойзин проковырял ниточку рва. Положил у парадного входа сплетённый из веточек подъёмный мост. Вмуровал крохотные спиральки раковин вместо окон. Воткнул листья-флагштоки. И снова заскучал.