Под кометой
Шрифт:
Через месяц после того, как Вентурио открыл свои сады для представителей печати, все, начиная от короля и до последнего нищего, увидели, что памятник ставить необходимо. Один из депутатов, двадцать лет дожидавшийся портфеля министра, сказал в парламенте большую речь о заслугах Вентурио и способе увековечить его имя. Никто ни возражал. Кандидат в министры потребовал открытого голосования «дабы мы знали, как он сказал, имена тех, кто будет противиться народной славе». Принято единогласно.
Вышел из залы только один депутат: семидесятилетний старик, выигравший много лет тому назад великую битву
На деньги, собранные путем всенародной подписки, содержателю публичных домов поставлен был великолепный памятник из бронзы и мрамора. Вентурио сам венчал свое бронзовое изображение лавровым венком и когда маленький плешивый человек с отвисшим животом взобрался по лестнице на плечи статуи, многотысячная толпа, которая всегда говорит то, что говорят газеты, закричала, прославляя великого Вентурио.
Такова была в Гелиополисе сила печати. Пишу это не из тщеславия, как может быть подумают некоторые, а только для того, чтобы будущие люди знали чем кончила мировая литература.
В тот день, когда я в первый раз услышал о комете, консерваторы подрались с радикалами и наш парламентский хроникер, профессор Гелиополисского университета, сидя против меня на краю стола рассказывал об этом происшествии так, как будто дрались не живые люди, а вступили в свалку параграфы, статьи и пункты, «закона о конституции». Такой способ изложения он называл юридическим анализом.
— Параграф № 27 вызвал весь этот скандал, хорошо еще, что примечание к статье 94 давало возможность выдвинуть вопрос о голосовании, но тут испортил дело пункт 5…
Унылый это был человек и слушать его было совсем не весело.
Вдруг зазвонил телефон.
— Говорит обсерватория. Только что вычислены элементы кометы Б, столкновение, по-видимому неизбежно.
— Столкновение с чем?
— С землей. Вы меня слушаете. 25 или 27 августа мы пройдем… — конца фразы я не расслышал.
— В чем дело? — спросил профессор. Это должно быть о результатах голосования.
— Да, нет же! обсерватория извещает, что земля столкнется с какой то кометой.
— Лезут с глупостями. Дайте мне триста строк, я напишу статью о параграфе 94.
Главный редактор швырнул заметку о комете в корзину.
— Знаю я эти штуки. Пусть сначала заплатят за тысячу строк, по высшей расценке.
— Да ведь это обсерватория.
— Послушайте Витторино, меня вы не проведете, — редактор поднял от рукописи маленькие прищуренные глаза. — На 26 августа назначено состязание аэропланов. Кто хочет расстроить дело, тот пусть платит.
— По этим, или по каким другим соображениям, ни одна большая газета не напечатала известия о появлении кометы и когда граммофоны над окнами дешевых изданий, не имевших влияния на ход общественной политической жизни, выкрикивали:
— Гибель земли! мировой пожар! остается еще шестьдесят дней… Их голоса заглушал рев сирен «Гелиополисского Вестника» и других серьезных изданий.
— Но все же известие о
— Первыми всполошились монахи, мистики, теософы и медиумы.
В Гелиополисе не было господствующей религии, но каждому гражданину, достигшему 25 лет от роду, закон предписывал избрать какое ему угодно верование и держаться его, по крайней мере, в течение одного года. Огромное большинство числилось по официальным спискам христианами, но совершенно не знало в чем его вера и какие обязанности налагает христианство на человека.
На площади Звезды и в прилегающих к нему улицах и переулках всегда можно было видеть шумную толпу, которая стекалась сюда для выбора веры. Другие являлись на эту площадь, чтобы предложить изобретенную ими (новую религию или найти последователей. Храмы всех веков и народов образовали здесь лабиринт, в котором безнадежно блуждали тысячи людей, ищущих бога.
Жрецы Озириса толпились на ступеньках широкой мраморной лестницы, украшенной двумя рядами львов с женскими лицами. В их храме, куда попадали через маленькую трехугольную дверь, было темно и холодно, как в пустом колодце. В серебряных вазах сохранялась мутная вода из Нила, которой больные мочили свое тело; жирные черные кошки с отвратительным мяуканьем бегали между рядами каменных гробниц, в которых лежали набальзамированные тела богатых последователей древней египетской религии.
Жрецы Озириса в длинных белых одеждах с золотыми поясами постоянно ссорились с вертящимися дервишами, которые неистовствовали в круглом балагане напротив; острая крыша балагана поддерживалась двумя рядами колонн и с улицы можно было видеть, как десятки оборванных грязных людей кружатся в бешеной пляске или с бледными лицами валяются на истоптанном песке.
На площадке между храмом Озириса и балаганом дервишей проповедовал атеист Плумпер, называвший себя пророком. Он был одет в широкую красную тогу и сидел под навесом за столом, на котором лежали груды книг, брошюр и газет, опровергавших все религии и старые и новые. Пляска дервишей превращалась иногда в какое то стихийное движение; она захватывала зрителей, как вихрь увлекает сухие листья; кольцо кружащихся быстро расширялось, выходило за столбы балагана; образовались новые маленькие водовороты и случалось, что атеист Плумпер в своей развивающейся тоге и белые жрецы Озириса вертелись на площадке до полного изнеможения.
Огромный белый храм Зевса Громовержца закрывал собой два ряда домов, в которых жили верующие в Нечто. Блистающие глыбы мрамора были украшены золочеными изображениями бога богов, у входа сидели прорицатели и торговцы амулетами.
Верующие в Нечто разделялись на 36 сект и каждый день устраивали публичные состязания сзади храма Зевса. Они отличались цветом одежд, иначе, их было бы легко смешать друг с другом, так как разница в мнениях между наиболее непримиримыми— зелеными и красными— сводилась к тому, что зеленые считали Великое Нечто познаваемым, а красные — не познаваемым, а узнаваемым. Жрецы их походили на сутяг, которые ведут вечную тяжбу с небом. Каждому новообращенному, они открывали доступ в свои книгохранилища и в архивы пыльных рукописей, предоставляя разбираться сколько угодно во всех этих противоречивых документах.