Под конвоем лжи
Шрифт:
Кэтрин сидела рядом с ним и при свете карманного фонарика изучала взятую у Догерти карту. Они говорили по-немецки, чтобы Дженни не могла их понять. Нойманну немецкий язык Кэтрин казался странным: она не всегда верно употребляла слова, говорила без выражения и без всякого регионального акцента. Так говорят иностранцы, для которых немецкий является вторым или третьим языком. Или же немцы, которым очень долго не доводилось пользоваться своим родным языком.
Нойманн выбирал генеральный курс, а Кэтрин, словно штурман, подсказывала ему, как лучше ехать на отдельных участках маршрута.
Городок Клиторпс, где их ждала лодка, находился рядом с портом Гримсби в заливе, куда впадала река Хамбер. После того как беглецы отъехали от залива Уош, на их пути больше не было ни одного крупного города. Согласно карте, им предстояло проехать по хорошей дороге, уходившей на несколько миль в глубь материка к подножию Линкольнширского нагорья, а оттуда сворачивавшей к Хамберу. Для перестраховки Нойманн запланировал их действия, исходя из самого худшего. Он предположил, что Мэри найдут достаточно скоро, а это значило, что у МИ-5 появится следующая отправная точка и власти перекроют все крупные дороги в районе побережья. Поэтому он решил ехать по шоссе А16 примерно до середины пути, до Клиторпса, а там свернуть на одну из второстепенных дорог, уходящих в сторону моря.
Бостон расположен возле западного берега Уоша. Это был последний крупный город, который им требовалось миновать по пути к Хамберу. Нойманн привычно свернул с главной дороги, машина проползла тихими переулками и снова выехала на шоссе А16 к северу от города. Оказавшись на большой дороге, водитель с силой нажал на педаль акселератора, и машина понеслась сквозь бурю.
Кэтрин выключила фонарик и уставилась вперед, где в тусклом свете фар мелькали дождевые струи.
— Ну, и как сейчас дела в Берлине?
Нойманн, неотрывно следивший за дорогой, не повернул головы.
— Это рай. Мы все счастливы, мы упорно трудимся на фабриках, мы грозим кулаками американским и британским бомбардировщикам и обожаем нашего фюрера.
— Вы говорите точь-в-точь как в одном из пропагандистских фильмов Геббельса.
— Правда не слишком-то привлекательна. В Берлине очень плохо. Американские Б-17 налетают днем, а британские «Ланкастеры» и «Галифаксы» — по ночам. В иные дни кажется, что город бомбардируют непрерывно. Большая часть центра Берлина — это груды щебня.
— Я пережила здесь то, что называют блицкригом, и боюсь, что Германия заслужила то, что сейчас делают с ней американцы и англичане. Именно немцы первыми начали воевать против гражданского населения. Я не собираюсь проливать много слез из-за того, что теперь настала очередь Берлина погибнуть.
— Вы говорите, как англичанка.
— Я и есть наполовину англичанка. Англичанкой была моя мать. Я прожила среди англичан шесть лет без перерыва. Когда оказываешься в такой ситуации, не так уж трудно забыть, на чьей стороне тебе следует воевать. Но расскажите мне еще о Берлине.
— Те, у кого есть деньги или связи, могут прилично питаться. Те, у кого нет ни того, ни другого, такой возможности не имеют. Русские напирают с востока, и что ни день, то сильнее. Я подозреваю, что половина Берлина с нетерпением ожидает начала вторжения, рассчитывая на то, что американцы успеют войти в Берлин раньше, чем Иваны.
— Типично немецкое поведение. Они выбирают своим вождем психопата, дают ему неограниченную власть, а потом начинают рыдать и жаловаться, что он привел их на край гибели.
Нойманн рассмеялся.
— Раз уж вы наделены таким замечательным предвидением, то почему же захотели стать шпионкой?
— А кто вам сказал, что я захотела это сделать?
Они миновали еще пару деревень, сначала Стикни, а потом Стикфорд. Сквозь закрытые окна машины проник запах дыма горящих в домах печей. Нойманн услышал лай собаки, затем еще одной. Он сунул руку в карман, достал пачку сигарет и, не глядя, протянул ее Кэтрин. Она прикурила две, одну оставила себе, а другую дала Нойманну.
— Может быть, поясните мне ваше последнее замечание?
«А стоит ли?» — подумала Кэтрин. Она испытывала очень странное ощущение от того, что после всех этих лет разговаривала по-немецки. Шесть лет она не допускала даже размышлений о себе и своем истинном прошлом. Она стала кем-то другим, полностью стерла в себе все следы той личности, которая когда-то существовала. И, если она и вспоминала о той себе, какой она была до прихода к власти Гитлера и до войны, это было абсолютно то же самое, как если бы она думала о постороннем человеке.
Анна Катарина фон Штайнер погибла в автомобильной аварии неподалеку от Берлина.
— Во всяком случае, я не ходила в местное отделение абвера наниматься к ним на службу, если вы намекаете на это, — сказала она. — Впрочем, я не думаю, чтобы хоть кто-нибудь из занятых на этой работе завербовался таким образом. Они всегда сами приходят за тобой. В моем случае их представлял Курт Фогель.
Она рассказала ему ту историю, о которой прежде даже не упоминала ни одной живой душе. Историю того лета в Испании — лета, когда там вспыхнула гражданская война. Лета, проведенного в estancia Марии. О том, как спала с отцом Марии.
— И таково уж мое счастье, что он оказался фашистом и вербовщиком новых агентов для абвера. Он продал меня Фогелю, и Фогель приехал, чтобы взглянуть на меня.
— А почему же вы не могли просто отказаться?
— Почему никто из нас им не отказывает? В моем случае он угрожал тому единственному в этом мире, что мне дорого, — моему отцу. Ведь что делает хороший штабной офицер разведки? Он проникает в твою голову. Он узнает, как ты думаешь, как ты чувствуешь. Что ты любишь и чего ты боишься. А потом они пользуются всем этим, чтобы заставить тебя делать то, чего они от тебя хотят.