Под красной крышей
Шрифт:
Старик вздыхает.
– С женщинами хуже… А покойника ты знала?
– Нет.
– Бедный ребенок, что же тебя взяли сюда?
– Я не хочу оставаться дома одна.
Он в задумчивости затягивается. Я не могу сидеть в пустой квартире и заглушать тоску включенным телевизором, который старается создать для меня видимость жизни. Лучше я буду тут. Где мои родители единственные раскладывают книги и читают друг другу стихи.
Смотрю на пианино, где стоит рамка с фотографией мужчины в черных больших очках. Он
На кухне пахнет едой. Жена поэта сидит сгорбившись. Покусывает губами бокал вина.
– Этот дурак помер и что оставил мне? Гору никому не нужных стихов?
Я ухожу слоняться по коридору. Везде пахнет приторно, будто сдобой. И от этого мерзко.
В дверь стучат. Так я знакомлюсь с ним. Саша выше и старше меня, светловолосый и голубоглазый. С сияющей улыбкой. Вертит головой, что-то быстро говорит, и на щеках его проступает румянец. Я противоположность. У меня темные волосы и глаза, я предпочитаю молчать и не улыбаться просто так. Но он увязался хвостиком за мной, не наблюдая других детей в этом гробу.
Повсюду уже стоят люди, сжимают пластиковые стаканы. Пахнет вином, сыром и колбасой. Речь старается быть грустной, а смешки выбрасываются вместе с грязными салфетками.
А мы с Сашей много смеемся, пока играем в догонялки. Туда-сюда.
– Детей бы выгнать за такое поведение!
– Отстаньте от них, пусть веселятся, ему бы понравилось. – Старик кивает на фото покойного.
Мы с Сашей хлопаем в ладоши и забираем горсть винограда. На балконе нас встречают тепло и летящий пух. Саша ест и сплевывает косточки вниз.
– Попробуй. Кто из нас дальше плюнет?
Мне нравилось, как мы смотрели на трещины асфальта и давились то смехом, то виноградом, пока взрослые изображали из себя страдальцев.
– Дедушка вообще любил виноград.
– А сейчас не любит?
Он смотрит на меня как на дуру:
– Так он же умер, это его поминки.
Я сразу краснею.
– Ты его любил?
– И люблю…
Он начинает перекладывать виноградины из ладони в ладонь. Потом вдруг замирает и улыбается мне:
– Пошли играть.
Саша показывает мне лего и пистолеты с автоматами. Машет руками и рассказывает про все игрушки. Я верчу их в руках и хихикаю. Потом мы в шутку деремся, он придавливает меня к кровати и замолкает, приобняв меня.
– Ты пахнешь одуванчиками.
Саша садится. Я тоже, и он утыкается мне в плечо. Я рядом.
– Грустно, Насть.
Глажу его по голове. В гостиной звучит музыка, и речь уже не стесняется.
Птичьи шкафы
Порой я просыпаюсь и все еще слышу кошачий писк. Тогда я накрываюсь подушкой и напеваю что-нибудь глупое и веселое. Мать всегда говорила, что и я, и моя сестра очень восприимчивые и чувствительные. Потому я спасаюсь песнями. Это чуть приглушает боль.
Все началось в тот вечер, когда нам было по восемь лет. Я вышел поиграть с ребятами в футбол и заметил маленьких котят, вьющихся рядом с уставшей кошкой, растекшейся возле маленькой дыры в подвал. Котятам мешала прилипшая к шерсти грязь. Я побежал домой за сестрой. И оставшийся вечер мы мыли котят, а потом вернули их на улицу.
Наутро, с трудом проснувшись, довольные своей работой, мы побежали к маме-кошке. Она плакала совсем как человек. Мне стало не по себе. А когда мы начали толкать котят, то поняли, что они умерли. Видимо, ночью замерзли.
Моя сестренка злилась на себя, постоянно где-то падала, потом начала резать себе ноги. Через пару недель она задушила своего попугая. Из него сделали чучело и решили замять дело.
Она часами сидела напротив чучела и молчала. Я даже кидал в нее игрушки. Но она не двигалась и не моргала. Потом я перестал общаться с ней, и она совсем замкнулась в себе.
Один только ее вид причинял мне боль. Я прекрасно понимал, что все из-за меня, из-за моей идеи помыть несчастных котят.
Искорки костра в волосах. Запрятались в твоих локонах, словно физалисы. Ты знаешь рецепт несчастья. Он зеленится в твоих глазах. Я сильнее прижимаюсь к вечно закрытой двери вагона.
Ты везешь птицу с перебитым крылом. Она жалостно пищит. Ты гладишь ее по голове и шепчешь, что все будет хорошо. Птичка смотрит на тебя. Вслушивается в звуки твоего ласкового обмана.
Нам говорят, что подошла новая станция. Ты выходишь. Ты всегда здесь теряешься в толпе, неся за собой очередную птицу или нового котенка. Ты прикрываешь голову капюшоном толстовки. Прихрамывая, осторожно спускаешься в низину.
Смотрю на часы, одергиваю рукав куртки и выбегаю из электрички. Белые хлопья струятся на битый асфальт. Выпускаю пар и улыбаюсь серым трещинам на небе. Я иду за тобой, а ты продолжаешь беседовать с птицей.
А вот и маленький косой дом с деревянным забором, который покрыт мхом. Из окон видны стеллажи, где сидят птицы. Слышен их глухой усталый гул. А еще жалобное протяжное мяуканье.
Вечер прохладой путается в кудрявой траве и малиной разливается по небу. Ты выходишь куда-то. Я начинаю копаться в замке и открываю дверь.
Здесь пыльно и душно. Кашляю, надеваю маску, распахиваю дверь и окна, стучу по шкафам, и голуби, галки и вороны испуганно вылетают. Уклоняюсь от их крыльев и выдыхаю. Кошки и котята с криком выбегают за ними.
Осматриваюсь. На кухне рядом с часами висит старое чучело попугая. Я смотрю на наши фото, где ты еще в брекетах, с жидкими косичками и искренней улыбкой. Оставляю на столе деньги и записку.