Под кровом Всевышнего
Шрифт:
В последних числах августа я под утро почувствовала, что к моей постели быстро приближается и проходит дальше мой братец Коля, который уже был на фронте. Сквозь сон я услышала слова: «Я был в сражении и вышел, и жив, и никогда не умру...» Я проснулась с чувством, что братец тут со мной рядом. Я рассказала об этом сне родителям, но слова «никогда не умру» им не передала. Папа и мама были рады моему сну, так как верили, что Господь сохранит Колю. Письма от него ещё шли. Но я чувствовала, что их скоро уже не будет. Пришло извещение о смерти Коли, и на сороковой день мы его отпевали. Домой к нам собрались наши друзья, много «маросейских» кружковцев. Пели тихо и трогательно. Готовясь к поминкам, я была на рынке. В октябре трудно было найти цветы, но я все же купила гвоздички с зеленью можжевельника. Этот скромный букетик я поставила
Когда преподаватель увидел этот натюрморт, то охнул и застыл. Видно, его душа ощутила присутствие благодати в моей работе. Теперь, когда я на старости лет много пишу, то ценю то первое впечатление зрителя, когда у него, бывает, невольно вырывается: «Ах!» Потом молчание, потом рассуждение и т. д.
Преподаватель Кошевой сказал мне: «Вам место не здесь. Вам надо серьёзно заняться живописью. А тут мы будем работать только акварелью». С тех пор он обращал на меня особое внимание, не переставая постоянно посылать меня учиться писать маслом. В конце второго семестра Кошевой помог мне перейти учиться опять в среднюю школу, но уже в художественную, где в старших классах писали маслом. Я с радостью рассталась с обществом студентов, среди которых я была, как белая ворона. Подруг задушевных у меня не было, на вечера я не ходила и вообще всячески избегала общества. Нам преподавали военное дело: умение стрелять, чистить оружие, дежурить по ночам... Все теоретические предметы в моей зачётке были сданы на «пять», но разобрать и собрать по частям автоматы ППД или ППШ я не могла (настолько я была слаба, что с трудом поднимала оружие). А на ночных дежурствах студентки вели такие безнравственные разговоры, что одна из них предупредила меня:
— Ой, Наташа! Какая это была ужасная ночь, чего я только не наслушалась. Как будто в душу мне наплевали. Берегись — это ждёт и тебя!
А студентки поглядывали на нас с ехидной улыбочкой, говоря:
— Теперь одна Наташка осталась у нас непросвещённая, но доберёмся и до неё.
Но Господь спас — я ушла из института.
Ещё год просидела я в средней школе, подсказывая ребятам пройденный давно курс наук и ещё не забытый. Только благородный старик-физик освободил меня от посещения его уроков, а остальные я должна была отсиживать. Но зато все лето я усердно писала и рисовала. А в 1946 году я поступила в Строгановский художественный институт, где проработала первый семестр в библиотеке.
В Строгановке я попала в окружение совсем иного типа. Тут были и девушки, но в основном инвалиды войны: без ноги, без глаза, с одной рукой и т. п. Серьёзные, много пережившие, они были ещё под впечатлением ужасов войны, некоторые молодые уже стали седыми. Преподаватели относились к ним с уважением, как к героям. Я по-прежнему держалась особняком, ни с кем не сближалась. Почему-то все меня стеснялись, сторонились. Бывало, войду в мастерскую до занятий, где все располагаются для работ, подойду за стулом к группе студентов — они тотчас же замолчат, многозначительно переглянутся между собой: «Девушка! Осторожней, ребята». Я спешу уйти, чтобы не мешать их беседе. В течение рабочего дня разговаривать некогда, на перемене только успеваешь сложить инвентарь и перейти в другую аудиторию. А на вечера, устраиваемые в честь «торжеств», я не ходила. Однажды под Новый год я была в институте: гремела музыка, появились гости — военные, девушки в зале танцевали, все вокруг было увешано бумажными фонариками и другими украшениями, где-то угощались... «Как хорошо, как весело!» — ликовали мои подружки, пробегая мимо меня. А я стояла у стенки, как чужая, мне тоже хотелось танцевать, но я не умела, да меня никто и не приглашал. Какая-то тоска наполнила моё сердце, а молиться тут было стыдно, ведь пост Рождественский, война, а я пришла на веселье. Голос совести превозмог — я надела пальто и ушла. О, как хороша показалась мне эта морозная звёздная тёмная ночь! Пустые, тихие улицы, и я — одна. Но со мной — Бог, и так отрадно ему молиться. Вот счастье-то!
Пророчество отца Исайи
Когда мне было восемнадцать лет, то есть в 1944 году, Господь сподобил меня ещё раз получить благословение у отца Исайи. Девочки Эггерт по-прежнему поддерживали с нами дружбу. Однажды они появились у нас в чудесных крепдешиновых блузках. Такой изящной вышивки, такой тонкой отделки мы ещё никогда не видели. Мамочка моя высказала желание, чтобы и мне достать такую же блузочку. «Пожалуйста, — был ответ, — пусть Наташа сама съездит к нашим портнихам, выберет себе цвет и фасон. Их артель под Москвой, мы дадим адрес и предупредим портних о твоём приезде».
То была тайная духовная община монашествующих сестёр, объединившихся вокруг старца — отца Исайи. Я была тогда студенткой полиграфического института. К занятиям я относилась добросовестно, пропускать не хотела. Я выбрала себе для поездки выходной день — 1 января, никто в 44-м году не встречал Новый год. С вечера начинался комендантский час. Одни патрули контролировали тёмные пустые улицы, окна домов были тщательно задрапированы, даже щель не допускалась. Я вышла из дома очень рано, город ещё спал. Тьма, мороз, глубокий свежий снег, ещё никем не протоптанный. Ничего, валенки высокие, быстро идти — не замёрзнешь. Не встретив ни души, я добрела до вокзала, села в электричку, еду одна в вагоне. Считаю остановки. Выхожу, уже светает. Я опять одна, кругом — ни души. Но я помню план дороги, считаю просеки, дома. А номера на заборах все залеплены снегом. Нахожу быстро нужную дачу, вижу, что дверь уже открывается и меня встречают.
Ух, как приятно с мороза войти в уютное тепло! Кругом удивительный порядок, чистота: вязаные половички, занавесочки, цветы на подоконниках, иконы, лампады и треск от пылающих в печках-голландках дров. Молодые приветливые «сестры» все в длинных платьях, в платочках. Все меня ласкают, снимают с меня мерки, предлагают вышивки, фасоны и различные нежные цвета крепдешина. Я выбираю цвет молодого салата, то есть светло-зелёный.
Потом было богослужение, пение, чтение... Все промелькнуло, как во сне. Сели за трапезу, меня усердно угощают... Посадили меня рядом с отцом Исайей, который был очень внимателен ко мне, расспрашивал о многом. Но что я знала? Радио никогда не слушала, газет не читала, знакомых не имела. Утром три километра пешком в институт, вечером — обратно. Храм, магазин, книги и крепкий сон — так летели дни за днями. Но вот я с батюшкой осталась один на один. Он помнит моих родителей, расспрашивает о братьях.
— Коля убит, — говорю я.
— Нет, он жив! — слышу ответ.
Я знаю, что у Господа живы все чистые, святые души, что Коленька наш среди них. Не спорю.
— А у тебя есть молодые люди среди друзей?
— Нет. Все знакомые или на фронте, или пропали,.. С одним переписываюсь. Он был товарищем Коли.
— Не пиши ему, деточка, не надо!
— Батюшка, я не могу его бросить, мои письма служат ему поддержкой. Он в блокаду был под Ленинградом. Солдатам и так тяжело, а тут вдруг письма от меня прекратятся. Я раньше Коле писала, старалась ободрять его словами святых отцов, писания которых я читаю. Это — пища для души.
— Ну, пиши, только пореже. Ведь тебе же тяжело будет, когда он вернётся с фронта. Скажут о вас: «Вот жених и невеста». А он, деточка, не должен быть твоим женихом.
— Почему, батюшка? Мы знаем Володю лет с двенадцати, родители его и он — верующие, в храм ходят. Таких редко найдёшь, и он мне нравится.
— Нет, деточка, он тебе не пара.
Батюшка от старости был согнут пополам, его длинная седая борода спускалась почти до полу. Отец Исайя сидел опустив голову, но то и дело взглядывал на иконы, перебирал чётки, будто прислушивался к внутреннему голосу. Темнело, мерцали лампады. Я молчала. Отец Исайя, не глядя на меня, вдруг сказал:
— Владимир и Наталия, да благословит вас Бог!
Я вздрогнула. Никто ещё никогда не называл вместе наши имена. Я спросила:
— Зачем же вы, батюшка, наши имена так вместе называете, у нас ведь ничего ещё не решено. Ещё вернётся ли Володя с фронта?
— Владимир не тот, с которым ты переписываешься. И Бог вас благословит. ВЛАДИМИР и НАТАЛИЯ. А о ком ты думаешь, ему лучше не пиши, не он тебе предназначен.
Продолжая молиться про себя, батюшка повторял: «Сойдёт на вас благословение Господне, Владимир и Наталия». Благословив меня в путь, отец Исайя с любовью меня проводил, передавая благословение моим родителям.