Под крылом ангела-хранителя. Покаяние
Шрифт:
Мать кинулась на шею, повзрослевшие сёстры окружили с радостными визгами. Лишь младшая Людка — ей тогда было всего девять лет — застенчиво сторонилась незнакомого дяди.
— Здорово, Василий, — обнял меня отец. — Молодец! В Новосибирской высшей партшколе учишься… Секретарём крайкома будешь, а то и в ЦК назначат…
Мать руками всплеснула:
— Да Бог с тобой! Какой Василий? Это наш Гена с Востока приехал…
Отец как–то странно взглянул на меня и быстро вышел в сени.
— Мам, куда это он? — растерянно спросил я.
— Плачет… Сына родного не узнал. Ты ж дома пять
На праздничной вечеринке по случаю моего приезда собрались соседи.
Родители переехали на жительство из Боровлянки в Тогучин, и потому пришедших людей, кроме тётки Поли и двоюродного брата Петьки Цыганкова, я видел впервые.
Шофёр–молдаванин Иван Мокон с миловидной женой Дашей: и он, и она — детдомовцы.
Монтажник–высоковольтник Виктор Непеин с женой–немкой Розой и сыном Сергеем.
Работники птицефабрики Иван и Зоя Фефеловы. Тракторист Николай и медсестра Мария Каменевы и сын их Сашка — прапорщик в зоне.
Пенсионеры Михаил и Таисья Завьяловы с сыном Виктором — шофёром автобуса.
Пенсионеры Крошкины — Иван, участник Великой отечественной войны, кавалер ордена Славы и его жена Татьяна.
Недавно освободившийся из мест заключения Алексей Чулымов.
Плотник Егор Ельчин.
По–соседски они оказывали отцу бескорыстную помощь по хозяйству. Крепкий и сильный Иван Мокон приходил по осени с большим ножом, помогал забить свинью. Витя Непеин ремонтировал летний водопровод. Его сын Сергей отгонял корову в стадо. Маша Каменева, когда мать болела, доила корову, давала корм животным и курам. Фефеловы по весне снабжали цыплятами. Алексей Чулымов колол дрова, таскал уголь. Егор Ельчин помогал по плотницкой части. Дружной семьёй жила улица Красноармейская.
Гости громко выражали отцу и матери хвалебные отзывы о их сыне. Обо мне, то есть. Захмелевший отец, горделиво принимал поздравления, выражая переполнявшие его чувства привычным мне с детства образом:
— Генка! Ети–твою в жерди мать! Мы свою фамилию не опозорим! Мне командир полка орден Красной Звезды вручал и сказал: «Это же Гусаченко!».
И кулаком по столу: бах!
Мать, не скрывая слёз радости, бегала в кухню и обратно, выставляя угощения на цветастые скатерти.
Никого из тех гостей сейчас уже нет в живых.
Ивана Фефелова задавила машина.
У Ивана Мокона конкуренты тяжело ранили сына — начинающего мелкого предпринимателя. Сердце Ивана не выдержало горя, был мужик и нет его.
Алкоголь свёл в могилу отца и сына Непеиных. Умирающему мужу Роза купила на похороны ботинки, попросила примерить. Он надел, снял. Жмут ботинки.
— Тебе не всё равно будет, когда помрёшь? — успокоила его Роза.
Туберкулёз лишил жизни двоюродного брата Петьку. В психбольнице нашла свой конец его мать, горячо меня любившая тётка Поля.
Ножницами ударом в горло убила сожительница спящего в пьяном беспамятстве Алексея Чулымова. Захлёбываясь кровью, он на минуту пришёл в себя, попросил пить. Злодейка подала ему заранее приготовленный стакан с серной кислотой. Тот глотнул и дух испустил.
Отравился денатуратом сын Каменевых прапорщик Сашка, а вслед за ним ушли на тот свет его безутешные родители Николай и Мария.
Во время разгула в стране ельцинского беспредела не вынес голодухи безработный Ельчин, повесился в сарае.
Умерли соседи Завьяловы. Их сын Виктор узнал, что болен неизлечимой болезнью и застрелился.
Умерла Зоя Фефелова. Вслед за ней сгорела от водки её дочь Людмила.
Умерли Крошкины.
Состарились, умерли мои родители.
А в тот вечер звякали тарелки и рюмки на столах от перестука ног пляшущих гостей. В табачном дыму качались красные лица нестройного хора. Пели: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», «По Дону гуляет казак молодой», «Виновата ли я, что люблю?», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, цветёт калина в поле у ручья…».
Витя Непеин брал веник, заменявший гитару, и пел:
С конца поля в конец всё гоняла овец Чернобровая Катя–пастушка, И понравился ей укротитель зверей Чернобровый красавец Андрюшка…Кто–то притащил гармонь, вложил мне в руки. Я столько лет не играл, но пальцы послушно забегали по клавишам, немного запинаясь, но скоро нашли нужные пуговки и уверенно взяли аккорды «Цыганочки» — любимой пляски моей матери. Это, конечно, она послала за гармонью, чтобы сын сыграл для матери. И я постарался. Она исполняла пляску по всем правилам цыганского танца: с медленным выходом, с прихлопами, с платочком в поднятой правой руке, а левой, упершись в бок, всё убыстряя темп, выбивала дробь каблуками темпераментно и красиво. Никогда — ни до, ни после — не играл я так самозабвенно и задорно, как в тот тогучинский вечер.
— Давай, Фая, давай! Ети–твою в панталоны мать! — грохотал кулачищем по столу пьяный отец. А когда я, вспотевший, несколькими плавными аккордами замедлил мелодию и окончил играть, мать, устало переведя дух под аплодисменты гостей, приклонилась ко мне, возбуждённо сказала:
— Спасибо, сыночек… Уважил… Вот кабы ещё внуком или внученькой порадовал, то–то счастье было бы мне! Жениться когда будешь, сыночек? А то и не дождусь на деток поглядеть на твоих…
— Не знаю, мам… В море какие невесты? А как придём с путины, то скоро и обратно в море… Знаешь, как в песне: «На земле не успели жениться, а на море невест не найдём…».
— Ну его к шутам, море это! Мёдом там, что ли намазано? И чем оно тебя так держит? — услышал мои слова отец. — Бросай, сынка, его к едрени фени, домой возвращайся. Мы тебя тут быстро оженим. У нас тут и учительши молоденькие есть, и продавщицы. Любая за тебя пойдёт.
— А что, Гена… И правда… — вступила в разговор сестра Галина. — Один мой знакомый на заводе имени Чкалова начальником цеха. Поговорю с ним… Он тебе на завод поможет устроиться…
Я представил себе цех, станки, проходную. По гудку на работу и с работы. Как в зоне. И так каждый день. Всю жизнь. Без приличных денег, ресторанов и такси? С тоски удавиться можно.