Под-Московье
Шрифт:
– Ну, чего ты так смотришь? – обиделась Регина. – Знаешь, какая жизнь у меня была? Одни страдания! Что ж тут удивительного, что я иногда выпью кружечку-другую? Еще недавно у меня был парень… какая любовь у нас была! Он ноги мне целовал. Как он был красив, мой Эдик… а толку-то? Не приведи Господь тебе увидеть, как твоего любимого на твоих глазах какой-то жуткий монстр перекусывает пополам! Этот ужасный хруст… до конца дней буду его помнить!
Вернувшаяся старуха слушала ее невозмутимо. Выхватив у нее кружку, Регина сделала большой глоток. Лицо ее приняло умиротворенное выражение.
– Ну, вот и полегчало…
Она заглянула в палатку и торжественно объявила, что милые детки спят, как два ангелочка.
– Что делать,
Кошка отметила, что перед этим Регина называла любимого Эдиком. Впрочем, скорее всего, не было ни Эдика, ни Алика, да и никто никого пополам не перекусывал. Похоже, Регина в прошлом торговала собой, как девчонки на Новокузнецкой, младенца родила случайно, по недосмотру, а от кого – наверняка и сама не знает. Кошка подумала, что если б не отчаянное положение, то нипочем бы не оставила бедного Павлика у этой шалашовки, и дала себе слово заберать его при первой же возможности, как только все уляжется. Она бы забрала его прямо сейчас, но боялась, что несчастный малыш умрет с голоду, пока она будет искать ему более подходящую кормилицу.
– Я могу и задержаться, – сказала Кошка. – Но ты не волнуйся, я все равно в конце концов вернусь и заплачу тебе все, как уговорено.
– Как тебя зовут? – спросила Регина, и этот вопрос поставил Кошку в тупик.
– Яна, – не подумав, брякнула она.
– Красивое имя, – сказала Регина. – Да и сама ты уж больно красивая, мать. Ты б хоть сажу с морды стерла, а то я сперва тебя чуть не испугалась. Теперь-то вижу – ты, вроде, не кусаешься…
Кошка ахнула, выудила из рюкзака маленькое треснувшее зеркальце и принялась вытирать лицо. Она совсем забыла про свою «боевую раскраску», которая теперь размазалась у нее по щекам. То-то ей показалось, что окружающие смотрят на нее с подозрением. Она выделялась своим видом даже на фоне здешнего сброда.
– Разве имя что-то значит здесь? – пробурчала старуха. Напившись и наевшись, она выглядела умиротворенной, и теперь ей хотелось поговорить. – Если, конечно, это не прославленное имя человека, совершившего подвиг? Или, наоборот, какого-нибудь преступника, о делах которого рассказывают жуткие истории?
Кошке показалось, что при этом старуха покосилась на нее, а потом невозмутимо продолжала:
– Вот я своего имени и не помню давно. Люди зовут меня просто – Скорбящая.
– О ком же ты скорбишь? – спросила Кошка.
– Обо всех, – пояснила старуха. – Об ушедших и оставшихся, о тех, кто в беде, и о тех, кто в пути. Для меня разницы нет.
– Да, но какое-то имя ведь записано у тебя в документах? – буркнула Кошка.
– Я их потеряла давно, – безмятежно сообщила старуха. – Или спер кто-нибудь. Да и за каким фигом мне документы? На станции меня все знают, а сама я никуда отсюда не ухожу. Тут, видно, и помру в свое время. А ты откуда, птица перелетная?
Она еще раз внимательно посмотрела на Кошку, словно запоминая, кивнула ей и почему-то погрозила пальцем. Кошке все меньше нравилось старухино любопытство. Если она и дальше будет совать нос в чужие дела так активно, «ее время» явно наступит раньше, чем она думает.
Старухиным расспросам неожиданно положила конец Регина.
– Вот теперь мне хорошо! – объявила Регина. – Давайте, что ли, споем?
И совсем забыв, что только что боялась разбудить младенца, завела разудалую и не совсем приличную народную песню «Мама, я сталкера люблю», которую Кошка часто слышала на Китай-городе.
«Изнанка жизни, – подумала Кошка. – Пока девчонка молода и красива, еще на что-то годится, ее вынуждают торговать собой, а потеряет товарный вид – придется перебиваться случайными подачками, как Регине». Подобные истории Кошка знала – на Китай-городе было несколько уборщиц со следами былой красоты, любивших, когда случайно удавалось раздобыть браги, вспоминать «боевое прошлое». У одной из них все лицо было исполосовано шрамами – говорили, любовник от ревности порезал. Впереди у таких женщин ничего хорошего не было – жалкое прозябание и скорая смерть от истощения или побоев…
– Спать хочется, – зевнув, сказала вдруг Регина, оборвав песню на половине куплета. – Ты ступай себе, Яна, спокойно, куда там тебе надо, все будет тип-топ. Только когда придешь опять, жратвы принести не забудь.
С этими словами она, не прощаясь, уползла в палатку.
Покосившись на старуху, которая тоже задремала, Кошка вдруг поняла: теперь, когда проблема с ребенком временно улажена, ей самой безумно хочется выпить чего-нибудь покрепче чая.
Обходя платформу, она обратила внимание на грязноватый зеленый шатер, под которым стояли несколько ободранных пластиковых столиков и стульев. Оттуда доносились запахи чего-то подгоревшего. Перед входом висела вывеска – на куске картона кривыми толстыми черными буквами было написано «За три патрона». Войдя, Кошка увидела, что в углу, в железном ящике с углями, неопрятного вида мужик что-то жарит. Посетители были тоже подозрительные – пара темных личностей с бегающими глазами и несколько женщин неопределенного возраста с густо набеленными лицами и подчерненными бровями, одетых в пестрые обноски, сидевших за столиком и болтавших друг с другом. Кошка решила, что есть тут, наверное, не очень разумно, но можно рискнуть выпить браги. По крайней мере, будет повод посидеть и подумать, не привлекая к себе особого внимания.
Женщины сначала уставились на нее, но вскоре решили, что она не представляет интереса. Вошел новый посетитель, и они тут же устремились к нему в надежде на дармовое питье, а если повезет, то и еду. Кошка подошла к мужику, сидевшему возле жаровни, и обратила внимание на еще один кусок картонки, висевший под потолком. Это было меню, и она тут же поняла, что название было придумано для завлечения клиентов – на три патрона здесь нельзя было купить почти ничего, кроме горелого шашлыка из крысятины и совершенно неаппетитной с виду жидковатой бурды, называвшейся «солянка по-октябрьски». Свиное мясо, тоже подозрительное на вид, жилистое и странно пахнущее, стоило уже дороже. Кошка так и не решилась взять ни то, ни другое. Подумала, что лучше поищет еды у торговцев. Прихлебывая отдающий грибами пенистый напиток, она пыталась осмыслить все, случившееся с ней за последнее время, но мысли разбегались, и сосредоточиться никак не удавалось. Все заботы этого бесконечного дня словно вновь навалились на нее.
Еще утром их было несколько человек. Они хотели только узнать про девушку, а потом уходить куда-нибудь в безопасное место. А теперь все остальные погибли, а у нее на руках грудной ребенок. И что с ним делать, непонятно.
Кошка далеко не в первый раз видела смерть вблизи и давно уже научилась не принимать близко к сердцу чужие беды. У нее и своих было достаточно, до которых тоже никому дела не было. Но в этот раз, как она ни старалась уверить себя, что все это ее не касается, было почему-то ужасно больно – словно защитная броня дала трещину, и теперь сердце саднит.
Жаль было Яну, дурочку бестолковую, – хотя, если та и вправду боялась за жизнь своего ребенка, другого выхода, кроме как бежать, у бедняги не было. Безумно жаль было Рохлю. Кошка вспоминала, каким беззащитным он выглядел там, на станции, накануне их похода на Третьяковскую. Только увидела нормального человека – чуть ли не впервые в жизни – и тут же его убили. Если бы он остался жив, не пришлось бы сейчас ломать голову, что делать с его ребенком. А может, наоборот – у нее вместо одного младенца на руках оказалось бы два, большой и маленький. Впрочем, ее бы это не испугало. А он бы беспечно говорил ей: «Ну, ты лентяйка»… Кошка шмыгнула носом – такую боль причинило это воспоминание.