Под Москвой
Шрифт:
– Ты говоришь, Захар, что вам было тяжело расставаться?
– спросил Кушнарев Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели в лесной землянке в ожидании дальнейших приказаний и грелись около походной железной печки.
– Слов нет, як тяжело. О себе я даже мало, Илья, думаю...
– А ты когда-нибудь о смерти думал?
– После того як придушил немецкого полковника и видел, як они издевались над Оксаной, я зараз перестал думать о смерти. Нет, хотя, пожалуй, думаю, но
– Какая же это думка?
Торба подбросил в печку несколько чурок и со стуком закрыл дверку.
– А така, щоб не бояться смерти, щоб это было - тьфу! Когда этого человек достигнет, он долго будет жить.
– Ну, это не совсем так. Гибнут и храбрецы, - возразил Кушнарев.
– Не спорю, но храбрые и после смерти живут. Помнишь, що сказал на партийном собрании генерал Доватор? Храбрость - это ответственность за то, что тебе поручено делать.
– Это верно, Захар. Вот ты вспомнил, как немецкий полковник издевался над тобой и Оксаной. Она мне об этом рассказала. Я тебя считаю не только другом, братом, но и настоящим человеком. А я вот сомневаюсь, правильный я человек или нет.
– Ты, Илья? Ты - правильный! За таких, як ты, я готов голову в кусты кинуть. Ты говоришь, що я настоящий. Нет. Я хочу им быть, а сам думаю, ще у меня на хребту щетины колючей богато, подпалить надо трошки.
– Подожди, Захар. А я о себе хочу сказать. Меня тоже червячок гложет. Мне стыдно перед тобой.
– Что ты, смеешься, что ли?
Захар удивленно сдвинул густые брови и неморгающе посмотрел на Илью. Кушнарев как-то виновато и загадочно улыбнулся.
– Верно говорю. Я ведь тебе много не рассказал...
– Что ж ты не рассказал?
– Я ведь люблю Оксану. Ты знаешь это?
– Нет, не знаю, но скажу только одно: такую девушку нельзя не любить. Що ж тут такого, и почему ты молчал?
– Потому, что плохо думал о тебе и о ней... Мне казалось, что когда вы были вместе в тылу...
– Стой, Илья!
– перебил Захар и, склонившись к Кушнареву, горячо, взволнованно сказал: - Эта девушка для меня дороже родной сестры, понял? И кто о ней думает плохо, тому, Илья, надо отрубить башку!
– Руби мне первому, - коротко и покорно сказал Кушнарев.
Он только сейчас понял, как незаслуженно обидел друга.
– Как ты мог подумать, Илья?
Торба укоризненно покачал головой.
– Тебе кто-нибудь говорил?
– Салазкин болтал.
– Дурак он после этого!
– мрачно сказал Торба.
– Ты и сейчас так думаешь?
– Нет. Вот ты послушай...
И рассказал Кушнарев, как, возвращаясь с задания, партизаны подобрали его неподалеку от Витебска...
Во время боя его ранило в голову и засыпало землей. Когда он пришел в сознание, часть уже отошла. Свыше двадцати суток
Очнулся он в шалаше. Перед ним сидела девушка в зеленой фланелевой кофточке. Она крошила в миску с куриным бульоном сухари.
– А мы думали, что вы совсем не проснетесь, - певуче сказала девушка.
– Уж будила, будила. Спит, як умерший. Доктор сказал, что это здоровый сон, крепкий. Болит тут?
– осторожно касаясь его головы, спросила девушка.
– Немножко.
– Вылечим. Я тоже лекарь, вы не думайте. Мы недавно одного кавалериста вылечили. С ним в рейде были. Генерал Доватор нас водил... А этот кавалерист жизнь мне спас, полковника немецкого задушил! Геройский казак. Он тоже тогда двое суток меня все во сне кликал: Оксана да Оксана! А я тут рядом сижу. Позовет, позовет, я ему руку на голову положу, и он снова спит, как маленький ребенок. А вы какую-то другую девушку кликали, чи Наташу, чи Дашу...
Лицо Оксаны осветилось ласковой улыбкой.
В ответ на простодушные слова Оксаны Кушнарев отрицательно покачал забинтованной головой и тоже улыбнулся. Потрогав рукой повязку, он догадался, что она чистая и свежая, пахнущая лекарством.
Лежал он в просторном шалаше, на мягкой подстилке. В отверстие шалаша был виден лес. За спиной Оксаны на сучке толстой ели висел вещевой мешок и оружие. Неподалеку слышались разговор и смех. По кустам стлался дым, пахло мясным варевом, луком и печеным хлебом.
Кушнарев почувствовал, что страшно голоден. Покосившись на миску, он нетерпеливо облизал губы и закрыл глаза.
– Будем сейчас кушать, - угадав его мысли, проговорила Оксана и, не выпуская из рук миски, сделала несколько смешных и неловких движений на коленях, чтобы подвинуться к раненому; оправив завернувшуюся сзади синюю юбку, она села на пятки.
– Ну, открывайте рот, Илья Петрович, - зачерпнув ложку, она поднесла ее к его губам.
– Да я и сам могу, - смущенно сказал Кушнарев, приподнимаясь на локте.
– Не шевелитесь, - упрямо и настойчиво возразила Оксана.
– Доктор велел лежать спокойно, и я так хочу...
Кушнарев вынужден был повиноваться. Все для него казалось странным и новым. Есть из чужих рук было неловко и неудобно. Но зато как все нравилось ему! Особенно вкусным казался бульон и размоченные в нем сухари. А главное - было приятно ощущать разлившуюся по телу теплоту и чувствовать заботливое прикосновение рук девушки, вытиравшей ему марлевым лоскутком губы.
– А оброс-то... колючий.
Оксана весело шутила, лукаво прищуривая глаза, и смеялась.
– Сейчас Федьку позову, он тебя побреет.