Под стеклянным колпаком
Шрифт:
Я хотела было сказать ей, что если бы у меня было что-нибудь не в порядке с телом, это оказалось бы замечательно, потому что куда лучше иметь телесную болезнь, чем психическую, но для этого мне пришлось бы произнести слишком длинную и слишком утомительную фразу, поэтому я, не сказав ни слова, зарылась в постель еще глубже.
Затем сквозь тонкую простыню я ощутила легкое, но неприятное давление на мою правую ногу. Я высунулась из своего убежища. Медсестра поставила на меня поднос с термометрами, а сама отвернулась, чтобы пощупать пульс у моей ближайшей соседки, лежащей на той кровати, в которой
Я почувствовала, как меня охватывает легкая зловредность, раздражающая и притягательная одновременно, вроде как боль в шатающемся зубе. Я зевнула, потянулась, как будто собираясь перевернуться с боку на бок, и сбила поднос на пол.
— О Господи! — Крик медсестры прозвучал, как призыв о помощи, поэтому в палату примчалась и ее напарница. — Посмотри, что ты наделала!
Я высунула голову из своего простынного панциря и поглядела на пол. Вокруг перевернутого эмалированного подноса звездочками блистали осколки разбитых градусников и ядовитой росой дрожали ртутные шарики.
— Извините, — сказала я. — Я нечаянно.
Вторая медсестра мрачно уставилась на меня:
— Ты это сделала нарочно. Я тебя застукала.
Затем она довольно поспешно вышла из палаты, и почти сразу же вслед за этим пришли двое смотрителей и покатили меня в кровати на колесиках и со всем скарбом в то помещение, где раньше пребывала миссис Моол. Но перед тем я ухитрилась прихватить шарик ртути.
Вскоре после того, как они, заперев меня, ушли, я увидела в зарешеченном оконце на двери физиономию негра, цвета черной патоки, но притворилась, будто ничего не заметила.
Я чуть приоткрыла кулачок, как ребенок, играющий со своею тайной, и полюбовалась на серебряный шарик, перекатывающийся по ладони. Стоит мне уронить его, и он разобьется на миллион своих собственных точных копий. Но если собрать их вновь, они сольются в точно такой же шар, каким были прежде.
Я любовалась, и любовалась, и любовалась им.
Я не могла представить себе, как они сумели разобраться с миссис Моол.
15
Черный лимузин Филомены Гвинеа скользил по переполненным транспортом в пять часов вечера улицам, как церемониальный экипаж. Уже оставалось ждать совсем недолго: скоро мы въедем на один из коротких мостов, перекинутых через реку, и я без раздумий открою дверцу, вырвусь наружу и, огибая машины, рванусь к парапету моста. Прыжок — и воды сомкнутся над моей головой.
Машинально рвала я в клочья бумажную салфетку, стараясь не упустить своего шанса. Я находилась на заднем сиденье посередине: с одного боку была мать, а с другого — брат, и оба сидели чуть наклонясь вперед, образуя своими телами диагональные барьеры между мной и соответственно обеими дверцами.
Прямо перед собой я видела налившуюся кровью шею водителя, казавшуюся куском ветчины, зажатым двумя половинками синей булочки — синей кепкой и воротником синей джинсовой куртки, — а рядом с ним, подобно хрупкой экзотической птице на своей веточке, восседала знаменитая писательница Филомена Гвинеа. Ее серебряно-седые волосы были увенчаны шляпкой с изумрудного цвета пером.
Я не могла взять в толк, чего это миссис Гвинеа полезла в мое дело. Единственное,
Мать сообщила мне, что миссис Гвинеа прислала ей телеграмму с Багамских островов, там она прочитала обо мне в бостонской газете. В телеграмме был задан вопрос: «Замешан ли в это дело какой-нибудь юноша?»
Если бы в это дело оказался замешан какой-нибудь юноша, миссис Гвинеа, разумеется, и палец о палец бы не ударила.
Однако моя мать телеграфировала ей в ответ: «Нет, все дело в ее писательстве. Эстер считает, что никогда больше ничего не сможет написать».
И тогда миссис Гвинеа прилетела с Богамских островов в Бостон, выцарапала меня из чудовищной городской больницы и сейчас везла в «изумительную» частную клинику, в которой был сад с аллеями и лужайки для игры в гольф, как в настоящем загородном клубе, и куда она собиралась поместить меня за свой собственный счет — так, словно я получила от нее стипендию, — до тех пор, пока доктора, с которыми она была превосходно знакома, не приведут меня в полный порядок.
Мать сказала мне, что миссис Гвинеа можно только поблагодарить. Она добавила, что уже угрохала на мое лечение почти все свои деньги и что, если бы не помощь миссис Гвинеа, она бы просто не знала, как быть дальше. И что бы тогда со мною стало. Но я-то знала, что бы тогда со мною стало. Я попала бы в большую больницу штата, и там бы мне показали, где раки зимуют. Частная клиника по сравнению с этим выглядела курортом.
Я знала, что мне следовало испытывать к миссис Гвинеа чувство благодарности, но на самом деле не чувствовала ничего. Да и если бы миссис Гвинеа вместо частной клиники устроила мне путешествие в Европу или какой-нибудь кругосветный круиз, это тоже ровным счетом ничего не меняло бы, потому что, где бы я ни очутилась — на палубе теплохода или в уличном кафе Парижа или Бангкока, — я и там пребывала бы под все тем же стеклянным колпаком и дышала бы только отравленным мною самой воздухом.
Синее небо безмятежно вздымало соборный купол над рекой, гладь которой была усеяна парусами. Я изготовилась было рвануться наружу, но именно в это мгновение мать и брат ухватились каждый за свою дверную ручку.
Колеса быстро прокатились по металлической решетке моста. Вода, паруса, синее небо и чайки с распростертыми крыльями промелькнули мимо, как открытка с каким-нибудь фантастическим пейзажем, и мы проехали.
Я откинулась на спинку серого плюшевого сиденья и закрыла глаза. Воздух, скопившийся под стеклянным колпаком, душил меня, и я не могла пошевелиться.
У меня опять была отдельная палата.
Она напомнила мне палату в клинике доктора Гордона: кровать, письменный стол, шкаф, столик и кресло. Окно с тяжелой шторой, но без решетки. Моя палата помещалась на первом этаже, и окно, расположенное низко от крашенного в елочку пола, открывало вид на поросший деревьями дворик, окруженный красной кирпичной стеной. Если я выброшусь отсюда, я даже коленок не ушибу. Высокая стена казалась гладкою, как зеркало.
Поездка по мосту вывела меня из душевного равновесия.