Под стягом Российской империи
Шрифт:
— Ты, Василий, говори, да не завирайся, — поморщился Сухов. — На власть замахиваешься. Этакий шустрый, случилось, и к нам заявился. Так старики его немедля в волость доставили.
— Мозги куриные у ваших стариков, хорошего человека в тюрьму упекли.
— Не суди, да и сам судим не будешь.
— Не хочу говорить с тобой. — Дьячков отмахнулся, встал. — Давай, Саушкин, котелок, горяченького принесу.
Помахивая котелком, Василий направился к кухне. Шёл он неторопливо, высоко, по-журавлиному поднимая ноги. Глядя ему вслед, Поликарп вспомнил, как организовался
Человек шесть посещали кружок. Саушкину нравились занятия, ясно становилось: рано или поздно, а жизнь будет переделана, и совершит это рабочий народ.
Однажды пропагандист привёл товарища. Тот оказался такой же, как и слушатели, рабочий, плотничал где-то на верфи. Звали его Степаном Халтуриным. Позже, когда Поликарп поближе познакомился с Халтуриным, он много узнал от него, такого, за что жандармы не милуют. Степан сразу же предупредил: «Держи, Поликарп, язык за зубами, не всякому открывай душу».
Слова эти Саушкин хорошо запомнил, даже Дьячкову не рассказывал о кружке и товарищах.
Мысль о заводе и Халтурине всколыхнула Поликарпа. Вспомнился ему тёмный сырой барак, место на дощатых нарах. Вернётся, бывало, со смены, выпьет кипятка с хлебной коркой, и спал-не спал, как будил его рёв фабричных труб. Голос своего, заводского, узнавал из многих — сиплый, с надрывом.
Барак оживал, приходил в движение, выбрасывал в темень обитателей. Горели редкие уличные фонари с закопчёнными стёклами, прятался в караульной сторож, в распахнутые заводские ворота втягивался работный люд...
Увидев возвращавшегося Дьячкова, Сухов подхватился и, размахивая котелком, рысцой потрусил за щами. Поликарп усмехнулся, Сухов старался попасть на кухню, когда тем оставалось мало солдат — авось повар расщедрится и плеснёт чуток больше.
Василий протянул Поликарпу котелок. В редких щах из кислой капусты плавал кусок солонины с костью.
— С душком, — заметил Дьячков.
— В фабричной лавке каждодневно такое.
Не успели солдаты с едой справиться, как загромыхали турецкие пушки. Снаряды рвались с далёким недолётом, поднимая комья земли и щебня. Внизу пришли в движение таборы Шакир-паши.
Батальон орловцев занимал позиции. Сухов ел торопливо, приговаривая:
— Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, спаси и помилуй нас.
Саушкин повернулся к Дьячкову.
— Пошли?
— Оно бы лучше наперёд пальнуть разок-другой, — сказал Дьячков.
— Патроны берегут, а солдата не жалеют.
— Солдата бабы рожают, а патроны деньгу стоят.
Первыми, на перевал, спешившись, полезли черкесы. Они размахивали саблями. За ними тронулась турецкая пехота...
— Началось, — сказал Гурко стоявшему рядом Столетову. — Господа, — повернулся он к офицерам, — прошу следовать в батальоны и дружины. — И снова Гурко обратился к Столетову: — Вот, Николай Григорьевич, то, чего мы с вами ждали. Это и рассудит нас с генералом Радецким.
У Орлиного Гнезда взорвались заложенные фугасы.
— Преждевременно,— огорчился Столетов. Турки обошли фугасы лесом. По траншеям передали приказ: принять в штыки!
Саушкин примкнул штык, выбрался на бруствер:
— Пора, Василий.
Вслед за Саушкиным кинулись на неприятеля орловцы. А с горы Святого Николая ударили болгарские дружинники, гнали османов, пока не заиграли трубы, возвещая конец контратаки.
Из генерального штаба на Шипку прибыл офицер с предписанием генерал-адъютанту Гурко: оставив перевал, явиться в штаб армии.
Выехал в тот же день. Но накануне зашёл в землянку к Столетову:
— Вот, Николай Григорьевич, великий князь отзывает, Шипку покидаю с тяжёлым сердцем, вижу все трудности, ожидающие вас, Сулейман не откажется прорваться через перевал. И, ежели ему это удастся, суровое испытание предстоит Дунайской армии.
— Мне ли этого не знать, ваше превосходительство. Трудно мне будет без вас. Ох, как трудно.
Они присели. Столетов налил в стопки вина, выпи? ли, закусив ломтиками варёной: говядины.
— Мне бы с вами быть, Николай Григорьевич, ан, Плевна зовёт.
— Как не понять, Иосиф Владимирович, будем держаться. Уповаю на помощь Радецкого.
Гурко неожиданно поднялся:
— На Бога надейтесь, Николай Григорьевич, да сами не плошайте. В штабе я доложу обстановку. А ещё уведомлю великого князя, на Шипке нуждаются не только в подкреплении, но и в продовольствии, боеприпасах и обмундировании.
Генералы обнялись, Столетов сказал:
— Чую, Иосиф Владимирович, коль позвали вас, то не иначе у Плевны обстановка не из благоприятных.
— Ну, Николай Григорьевич, помогай вам Бог... И ещё прошу вас, генерал. Вы отец болгарского ополчения, и я не раз отмечал храбрость ваших воинов. Но помните, они не полностью обрели боевой опыт, и кто знает, как поведут себя, когда не будут опираться на плечо русского солдата. На Шипке вместе с орловцами, брянцами болгары учатся у солдата российского смётке и храбрости, взаимной выручке. Говорю это вам, Николай Григорьевич как русскому генералу, вы мудрый и опытный воин, обучите ополченцев тому, чему вас научила солдатская жизнь. Я говорю это, покидая Шипку, зная вас, достойного русского офицера, испытанного в сражениях. Болгарские воины обязаны уважать российского солдата, у кого учатся воевать и кто за их отечество жизнь отдаёт...
Уехал генерал Гурко, а вместе с ним Нагловский и штабные офицеры из 8-й Гвардейской кавалерийской дивизии, и пустоту в душе ощущал генерал Столетов. Давно понял: генерал Гурко не только боевой товарищ, но и военачальник, у которого учились и он, Столетов, и Раух, и Шувалов, и другие генералы.
Оставшуюся часть дня Столетов тщательно осматривал Шипку, её укрепления.
Южную сторону шипкинского укрепления со стороны Долины Роз составляла гора Святого Николая. Три батареи, получившие возможность кругового обстрела, в каждую минуту готовы были направить жерла пушек на наступающего противника.