Под стягом Российской империи
Шрифт:
Сняв барашковую папаху, он степенно поклонился поручику. Николов предложил старику сесть, но тот отказался. Поставив у ног торбу — джаги, старик принялся вынимать из него огромную булку пшеничного хлеба, кольца домашней колбасы, вяленое мясо, брынзу, кусок сала, связку лука и ещё какие-то свёртки, завершив всё тыквой-горлянкой с вином.
— На добр час! На добр час! — проговорил старик. Стоян недоумённо посмотрел на капитана. Райчо. уловив его взгляд, сказал:
— Дядюшка Марко из Тырново, брат покойного мужа тётушки Параскевы. Узнав,
Старый болгарин извлёк из хурджума расшитый красными нитками льняной рушник, протянул Николову, сказав что-то. Райчо ответил, при этом хитро посмотрев на поручика.
При имени тётушки Параскевы Стоян тотчас же подумал о Светозаре, и на душе сделалось тепло и радостно. Они с Райчо предложили старику отдохнуть, но тот замахал руками, заговорил торопливо. Николов перевёл:
— Дядюшка не стесняется нас, но говорит: обратная дорога не короче, а своим домашним он обещал обернуться в три дня...
Проводив старика версты три, Стоян и Николов возвращались на позицию, когда солнце поднялось высоко над горами.
— Габровцы уверяют, на Шипке зима коварная, — заметил Николов. — Это и дядюшка Марко подтверждает.
— Я слышал, — кивнул Стоян. — Морозная и ветреная. А часто вдруг польют дожди — и снова мороз. Я, Райчо, уже сейчас ночами чувствую холод.
— Снега перевал заметают, отрезают дороги, ни подъезда, ни подвоза, а наши солдаты одеты худо, не для местной зимы. Люди говорят: скорей бейте турка и спускайтесь в Казанлык.
— Хорошо бы, да предвижу — надолго мы засели здесь. И всё Плевна.
— Осман-паша приковал к себе армию. — Слушай, Райчо, тишина какая, птицы поют.
— Турки обедать собрались, намаз творят, — Николов и Узунов вошли в землянку. — А почему ты не спрашиваешь о Светозаре?
Стоян посмотрел на капитана.
— Но что мог сказать о ней дядюшка Марко, когда не видел её?
— Он говорит мало, но для тебя достаточно много. Тётушка Параскева наказывала: «Светозара шлёт поручику Стояну, какой дружит с капитаном Николовым, привет и желает доброго здоровья». А тот рушник Светозара посылает тебе, поручик. — Райчо хитро посмотрел на Узунова. — Ты доволен?
— Лучше бы я услышал эти слова от неё.
— Уверен, твоё желание когда-то сбудется. — Николов взболтнул тыкву-горлянку и, плеснув в кружки вина, сказал: — На счастие, поручик!
С Лысой горы, не смолкая, били по перевалу турецкие пушки. В селении Шипка началось оживление. В бинокли Столетов и командиры Орловского и Брянского полков видели, как строились в боевые колонны таборы. Вытянувшись лентой, извиваясь змеёй, они двинулись к перевалу.
— Итак, господа, будем встречать гостей, — сказал Столетов полковникам. — Прикажите приготовиться к отражению атаки, — сказал Столетов Рынкевичу, отрывая глаза от окуляров. — Сулейман-паша судьбу испытывает. Передайте полковнику Толстому и капитану Николову быть готовыми отразить фланговый удар. Батареям с горы Святого Николая обстрелять Лысую. Попытаться подавить их огонь.
— А как фугас?
— Взорвать, когда первый табор минует участок... Солдаты орловцы и брянцы, болгарские дружинники заняли боевые позиции.
Загромыхали орудия на горе Святого Николая. Взлетели к нему груды камня и щебня. Турецкие батареи, обстреливавшие перевал, перенесли огонь на гору. Завязалась орудийная пальба. Круглая батарея перевала вела обстрел дороги, по которой двигались таборы.
Полковник Толстой, собрав командиров рот и дружин, отдавал последние перед боем распоряжения. Дружине Николова и Стояна надлежало отразить наступление таборов Расим-паши, засевших на Лысой горе...
В полдень турки двинулись на приступ. Над табором заколыхались зелёные знамёна, призывно выкрикивали муллы:
— Бисли-ллахи-р-рахмани-р-рахим! (Во имя Аллаха милостивого, милосердного! (тур.))
— Расчехлить полковые стяги и стяги ополчения, — приказал Столетов. — Усилить орудийный обстрел колонн. Контратаковать, подпустив на короткую дистанцию!
Турки приближались.
— Николай Григорьевич, пора взорвать фугас, — сказал Рынкевич.
Столетов ещё раз посмотрел на дорогу. — Когда первый табор минует тот выступ, взрывайте.
Таборов ещё не было видно, но Саушкин уже слышал топот множества ног, густой гомон. Василий Дьячков проговорил:
— И мороза будто нет, жарко. Из-за поворота показались первые нестройные ряды, а следом повалил весь табор, и тут за горой, будто земля разверзлась, грянул взрыв. Поликарпа качнуло, а в ушах зазвенело и зашумело. К небу, клубясь, поднялся столб огня. Турки остановились в замешательстве.
— Братушки! — капитан Попов, командир третьей дружины, вскочил на бруствер. — Напред! Напред! На бой!
Роты орловцев и брянцев, болгарские дружинники опрокинули турецкий табор. Столетов видел, как после взрыва фугаса дрогнули и побежали задние таборы. А отсечённый табор смяли и погнали солдаты и ополченцы.
— Велите играть отбой, — сказал Столетов.
Перед самым рассветом Александру Второму привиделась длинная анфилада комнат, и он, император, переходит, из залы в залу. Кто-то невидимый мгновенно распахивает перед ним белые, с позолотой, двустворчатые двери.
Александр никак не поймёт, где он. И не Зимний дворец, и не Красное Село...
А он идёт и идёт, и уже в последней, крайней зале вдруг появилась Катенька Долгорукова, его, императора, любовь, Александр видит её лицо как в тумане, направляется к ней, но она отдаляется от него. Царь укоризненно смотрит на свою белоснежную красавицу (так называет он её с глазу на глаз), тянет к ней руки, но Катенька, прелестная Катенька молчит, будто не видит его. Царь злится и просыпается.