Под тропиком Козерога
Шрифт:
В одних деревнях заботливые потомки сооружают специальные клетки, куда помещают змей, которых они считают своими родителями и прародителями. В других — змей с почтением провожают обратно в лес.
Для натуралистов эти поверья могут оказаться серьезным осложнением в их работе. Увозя с собой священные создания, предварительно бесцеремонно запихнув их в мешок, мы рисковали глубоко оскорбить чувства людей. Из осторожных расспросов выяснилось, что жители Перине не воспринимают удавов как воплощение своих предков. Далее мы узнали, что они считают их почтя такими же вредными и злобными существами, как гекконов Uroplatus; крестьяне наотрез отказывались иметь какое-либо дело с этими тварями, не говоря уже о том, чтобы помогать нам ловить
К счастью, мы не нуждались ни в чьей помощи, поскольку удавов здесь было множество, а поймать их не составляло особого труда. Одну змею мы нашли под кучей бревен недалеко от рыбных заводей Мишеля, на двух других едва не наступили, бредя по болотистому участку леса. Они лежали, свернувшись в кольца, медленно раздувавшиеся при дыхании. Удавы были такие сытые, такие медлительные, что нам не составило никакого труда схватить их за шею и бросить в мешок.
Удавы, как известно, не ядовитые змеи, они обвиваются вокруг жертвы и душат ее. В этом отношении они похожи на африканских питонов, хотя на самом деле являются родственниками боа Южной Америки, — еще одна странность мадагаскарской фауны.
Анатомические различия удавов и питонов не столь уж велики. Обе группы являются примитивными членами змеиного племени, у которых не развиты ядовитые зубы и имеются рудиментарные задние конечности в том месте, где когда-то были тазовые кости. Если сравнить скелеты удава и питона, то отличить их будет трудно даже специалисту. Основное различие состоит в том, что у питона в черепе имеется маленькая кость, которой нет у удава. Тем не менее между этими двумя группами существует очень важное различие: все питоны откладывают яйца, а все боа рождают живых детенышей. Видимо, стремясь продемонстрировать свою принадлежность к удавам, пойманная нами у запруды самка родила четырех очаровательных коричнево-желтых детенышей вскоре после того, как мы привезли ее в Лондон.
Теперь мой номер в гостинице был неплохо укомплектован. Хамелеоны таращили друг на друга глаза на карнизе для штор, плоскохвостый геккон висел вниз головой на кусочке коры в высокой клетке по соседству с клеткой тенрека, многоножки дремали днем в большом ящике в одном углу, а удавы медленно шевелились в своем мешке — в другом. Лемуров не было и не могло быть: их охранял закон. Но в лесу они нам попадались часто. Здесь были бурые лемуры, похожие на тех, что мы видели на манговом дереве возле Анкарафанцики; сифаки, которых в этих краях называют симпона, и кроткие лемуры. Последний вид, совершенно обворожительный, был для нас новым.
Однажды утром, гуляя по лесу, я буквально столкнулся с этим зверьком лицом к лицу. Он сидел в метре от земли на провисшей лиане, крепко вцепившись в нее передними лапами. Это было маленькое серое пушистое существо размером с обезьянку, с плоским лицом, коричневой шапочкой и длинным хвостом. Лемур с ужасом уставился на меня, широко раскрыв глаза. Мне показалось, я почти слышал, как он говорил про себя: «Боже мой, боже мой!» Примерно секунд тридцать зверек не двигался, а затем попытался удрать. Но кроткие лемуры не способны быстро бегать, и самое большое, на что его хватило, — это в панике засеменить по земле. Он ушел, укоризненно оглядываясь на меня через плечо. Я стоял неподвижно, пока он не исчез. Надеюсь, он запомнил меня и передал сородичам, что я совершенно безвредная тварь…
Эти леса были самыми густонаселенными из всех, что нам довелось видеть на Мадагаскаре. Каждый день мы находили нечто удивительное: жуков, мотыльков, змей, маленьких ящериц, черных попугаев, мухоловок, причудливых лягушек. И только одно животное явно избегало нас. Индри. Пока мы так и не нашли его.
Глава 12
Бабакото
Мы отправлялись в лес рано, в пять утра. В это время солнце, едва встав, еще не успевало выпить росу. В течение короткой «пересменки» можно было встретить множество животных. Маленькие кроткие лемуры, кормящиеся ночью, доедали бамбуковые побеги и, словно серые гномики, деловито возвращались в дупла деревьев; там они будут дремать весь день, прячась от жгучего солнца. Пробудившиеся на рассвете бурые лемуры слонялись по веткам, готовясь отправиться на завтрак к манговым деревьям. На редких полянках шевелили колючими хвостами ящерицы, согревая холодную кровь в первых лучах солнца. Повсюду — высоко в кронах и среди кустарников — заливались птицы, приветствуя многоголосым хором наступление нового дня.
Но неискушенный визитер не увидит ничего из этого великолепия. Предупрежденные шумом и треском о его приближении, птицы улетят или замолкнут, возобновив пение после того, как ок пройдет. Звери затаятся. Случайный гость попадет в оазис безмолвия, и лес представится ему совершенно пустым, безжизненным. Он решит, что здесь никого нет, за исключением невидимых насекомых, пронзительно стрекочущих вне зависимости от того, что происходит вокруг.
Мы стремились, чтобы наши визиты не превращались в грубое вторжение, а для этого следовало научиться двигаться бесшумно. Задача оказалась не простой. Поначалу, когда мы продирались сквозь заросли, у нас под ногами петардами выстреливали сухие сучья, штатив застревал в лианах, а колючки и вьющиеся стебли цеплялись за одежду. Когда мы их неловко отдирали, они так шуршали, что звук разносился до самых верхушек деревьев, телеграфируя всей округе о нашем приближении. Но дни шли за днями, лесной маршрут становился все более знакомым. Мы уже знали, куда ступить, чтобы не плюхнуться с шумом в грязь, научились обходить стороной огромный поваленный ствол, вокруг которого все пространство было усыпано сухими, ломкими листьями. Не довольствуясь пассивными мерами, мы «благоустроили» тропу: обрубили некоторые ветки и лианы, так что в результате уже почти бесшумно проходили сквозь самые плотные заросли.
Узнав, что мы отправляемся на Мадагаскар, один знакомый орнитолог попросил записать на пленку песню малагасийской сорочьей славки. Он говорил, что ее сладостному, чарующему пению нет равного во всем пернатом мире. Отыскать эту маленькую бархатисто-черную птичку с белоснежными пятнышками на крыльях и мерцающими белыми перьями на хвостике было довольно трудно. Она очень застенчивая и не бросается в глаза. Славка обитает в низких кустарниках и редко покидает насиженные места. Ее песня и вправду оказалась дивно звенящей трелью с нежной мелодией. Когда мы научились распознавать голос славки, то с удивлением констатировали, что их здесь очень много: веселые переливы доносились из разных уголков леса.
Однажды на заре мы сделали первую попытку записать пение славок. С собой у нас был специальный параболический рефлектор — алюминиевая тарелка более полуметра в поперечнике, — действующий наподобие звукового прожектора; в центре его помещался чувствительный микрофон. Рефлектор фокусирует звук, и его удастся улавливать на далеком расстоянии, одновременно отделяя от посторонних лесных шумов. Для записи мы выбрали одного солиста. Это был самец, самый смелый из всей компании, он заливался в кустарнике неподалеку от протоптанной нами тропинки, так что не надо было забираться в чащу.
Когда мы подошли к знакомому месту, он уже оглашал лес звонкой колоратурой. Я быстро вставил микрофонный шнур в магнитофон и аккуратно направил рефлектор в сторону кустарника. Ничем не потревоженная птичка безмятежно продолжала выводить тончайшие серебряные трели. Стрелка уровня звука слегка подрагивала в такт, бобины крутились, все шло почти как в студии. Идиллическая картина продолжалась минут пять. И вдруг чащу огласил леденящий душу вой, настолько громкий, что стрелку отбросило за край шкалы и она в испуге забарабанила по стенке прибора. Это были индри! Они вопили громче, чем в первый раз, а значит, были где-то совсем близко.