Подари себе рай
Шрифт:
— Партия разворачивает борьбу за чистоту советской науки, за приоритет в ведущих, фундаментальных областях и направлениях. Историческая справедливость требует, чтобы величайшие вклады Ломоносова и Лобачевского, Павлова и Менделеева, Сеченова и Пирогова, Вернадского и Циолковского в мировую научную сокровищницу были оценены по праву. А то ведь у нас на каждом университетском и институтском углу только и слышишь — Эйнштейн да Ньютон, Резерфорд да Максвелл, словом, сплошные Гуттенберги да Цуккерманы. И при этом мы-то с вами что, кто, откуда? Иваны, не помнящие родства? Безродные космополиты? — Мария Трофимовна смахнула мощной дланью пот с крупного носа, отвислых щек,
— Это ведь ваша «работа»?
Слово «работа» она произнесла с нескрываемым осуждением.
Иван крайне удивился, увидев в руках Бивень свою книгу. Еще сегодня он звонил директору «Учпедгиза», и тот клятвенно уверял его, что сигнала они до сих пор не получили. Это была та самая долгожданная монография «Американская система образования — свершения, проблемы, планы», которую он вынашивал в раздумьях, как мать ребенка под своим сердцем, писал долгими ночами, переделывал целые главы, консультировался с самыми прогрессивными умами отечественной педагогики. Три дня назад на совещании в министерстве Калашников показал ему, как он сказал, первый и пока единственный экземпляр.
— Мне не терпелось ознакомиться с вашей работой, — сказал министр. — Вот учпедгизовцы мне и потрафили. Знакомлюсь, знаете ли, с превеликим любопытством. Да-с!
Он улыбнулся. И улыбка его показалась Ивану злорадной. Министр дал взволнованному автору подержать свое детище в руках, но тут же и отобрал.
— Хочу вечерком дочитать. А вы получите в издательстве авторские экземпляры.
И вот его книга в руках у Бивень, а у него ее до сих пор нет.
— Монография! Пятьсот с лишним страниц текста, — продолжила Мария Трофимовна. — И все во славу просвещения самой реакционной, самой враждебной нам страны — Соединенных Штатов Америки. Оказывается, капитал имеет лучшие в мире школы, лучших преподавателей и тамошние университеты готовят лучших на земле специалистов.
Лица членов парткома выразили недоумение. Заместитель секретаря, заведующий кафедрой философии Муромцев, с которым Иван советовался по новейшим направлениям американской нравственно-воспитательной мысли, с явным сомнением в голосе спросил Ивана:
— Это что — правда? Я ведь знакомился со многими главами. Там ничего даже отдаленно похожего на то, о чем говорит Бивень, не было.
— Мария Трофимовна книгу не читала, — сдерживая желание закричать во весь голос, ответил Иван. — Так что ее мнение некомпетентно.
— Нет, очень даже компетентно! — запальчиво возразила секретарь. — Хотя я действительно ваше сочинение не читала.
— Как же вы тогда… — возмутился Муромцев.
— А вот так же! — не дала ему продолжить Бивень. — Я была сегодня в министерстве, и сам министр передал мне вкратце квинтэссенцию этой «монографии». Особенно его возмутили тезисы о великих преимуществах американской политехнизации школы.
Бивень продолжала говорить, а Иван вдруг вспомнил свой давний спор с Калашниковым. Яблоком раздора, помнится, была цель, ради которой и должно осуществляться политехническое обучение: подготовка всесторонне развитого члена общества со многими полезными навыками или узкого специалиста, владеющего к окончанию обучения конкретной специальностью, которая и определит его жизненный путь. Иван стоял на первой позиции, которая определялась приоритетом личности. Калашников же утверждал «коллективистскую педагогику», примат коллектива над индивидуальностью — профиль обучения индивида определялся интересами сообщества и им подчинялся.
— Буржуазный индивидуализм есть проявление социального паразитизма. И не толкуйте мне, пожалуйста, о взглядах Крупской на этот вопрос. Старуха после смерти Ильича постепенно выжила из ума.
— А Потемкин? — изумленный подобным высказыванием, спросил Иван.
— Потемкин? — пренебрежительно усмехнулся Калашников. — Его мировоззренческие концепции в области педагогики вообще не выдерживают никакой критики. Не Песталоцци…
— Министр сказал, что рад был перехватить сигнал этой книги, — злорадно сообщила Бивень. — «Наш долг — предотвратить идеологическую диверсию». Сейчас решается вопрос о том, чтобы пустить тираж под нож. Центральный Комитет, сам товарищ Сталин учат нас вести неустанную борьбу против протаскивания чуждых нам идей и теорий.
Бивень закурила, всем своим видом давая понять, что разговор отнюдь не закончен.
«Злопамятный мужик этот Калашников, — думал Иван ошарашенный последними словами секретаря. — Тираж под нож? Десять лет труда коту под хвост?! Ну это мы еще посмотрим, еще повоюем. Правда, время малоподходящее — постановления ЦК по революционной бдительности в литературе, музыке, науке, кампания по утверждению исторической аксиомы: «Россия — родина слонов», аресты в Ленинграде — что это, как не грозные индикаторы нового, мощнейшего закручивания гаек? Верно говорил Сергей: «Миллионы побывали с войсками в Европе, и — как и после войны 1812 года — в России вновь брожение умов. А мы знаем лишь один, но верный способ нейтрализации брожения — ликвидацию этих самых умов».
Бивень между тем демонстративно пересекла кабинет, распахнула сейф, достала красную сафьяновую папку и вернулась на место.
— Наш директор, увы, хромает не только политически. — Мария Трофимовна притворно закатила глаза, потом обвела пытливым взглядом членов парткома.
«Что еще задумала эта мерзкая баба?» Иван машинально взял из протянутой ему кем-то пачки папиросу, но прикуривать отказался.
— У него, оказывается, еще и моральная хромота. — Бивень раскрыла папку и подняла конверт, демонстрируя его всем присутствующим. — Это письмо остановила наша советская цензура. Ваше письмо, адресованное некой иностранке.
Иван узнал свой почерк на конверте.
— Да, это мое письмо, — выдавил он из себя. — Позвольте, но откуда оно у вас? И какое вы имеете право…
— Не позволю! — Бивень поднялась во весь свой гренадерский рост. — Вы спрашиваете — откуда оно у меня? Отвечаю — за моральную чистоту партии болеют многие органы и учреждения. А чем интересоваться чужими правами, вы лучше ответьте членам парткома — какое вы имеете право разрушать семью? Ваша жена воевала на фронте, а вы в это время привели в свой дом любовницу и прижили с ней ребенка! И это не все. Будучи в командировке в Америке, вы вступили в адюльтер с француженкой, и от нее у вас тоже есть сын!
Члены парткома зашумели, глядя на Ивана. Он сидел словно в воду опущенный, внезапно постарев на десяток лет, и молчал.
— Товарищи! — Муромцев тоже встал со стула и поднял руку, требуя тишины. — Я решительно против подобного рода разносов.
— Что вы предлагаете? — Бивень, прищурившись, смотрела на философа.
— Назначить комиссию, пусть разберутся.
— Хорошо, — почти радостно согласилась Бивень. — Только ей кроме всего, о чем я уже сказала, придется разобраться и с директорской дачей. Есть данные, что строится она на институтские средства и за счет наших фондовых стройматериалов!…