Подарить вам город
Шрифт:
– Вы что - штатный гид в СКБ?
– спросил он грубовато, давая разрядку своему раздражению.
Она опять на него глянула - быстро, с улыбкой и сказала:
– Я закончила модель крана. Следующая работа - ваша машина. Вы привезли чертежи общего вида?
– Привез, - буркнул Лавров - не ожидал, что дизайнером его машины будет эта пигалица.
– Я вам придумаю хороший силуэт, - рассмеялась она.
– Вы не будете на меня сердиться. У вас будет красивая машина.
Лавров молчал. И тогда она снова рассмеялась - тихо, в кулачок:
– Я ведь
Лавров усмехнулся:
– А вы умеете...
– Подать себя?
– опять рассмеялась она, теперь уже открыто.
– Не городите чепухи, - рассердился он.
– Как вас звать?
– Томи.
– А правильно?
– Томи.
– Но отчество-то у вас есть?
– Есть. Но я не люблю, когда меня зовут с отчеством. И вы меня не зовите, ладно?
Лавров усмехнулся и посмотрел на нее ее же взглядом внимательно-изучающим. Томи выдержала взгляд, осторожно дотронулась до его руки и сказала:
– Посмотрите, какая уравновешенность в картинах Айвазовского. Да и вообще все старые мастера очень много уделяли внимания уравновешенности композиции... А мне, знаете, за что присудили диплом? За четкость и лаконичность силуэта. Я ведь скульптор. Скульптор-неудачник, да?
Лавров, мельком глянувший на "Девятый вал", на который она показала рукой, теперь озадаченно, с удивлением рассматривал ее лицо: тот же высокий лоб, те же серо-голубые глаза, тот же длинный безвольный рот... Но сколько жизни, сколько радости в облике этого серого воробышка!
– Знаете что, - поднялся Лавров неожиданно для самого себя.
– Я страшно не люблю гидов. И музеи в том числе. Пойдемте отсюда на свежий воздух - я хочу посмотреть ваш любимый город. И вообще: давайте лучше я буду вашим гидом. А то смешная ситуация: такой огромный детина на поводке у...
– У моськи!
– выпалила Томи и рассмеялась, зажав рот рукой.
Они пробродили по улицам остаток дня и весь вечер. Лавров слушал ее рассказы, не очень вслушиваясь, - пусть говорит! Где-то на ходу, в кафетерии, они поужинали, и Томи на этот раз взяла себе наравне с ним: два бутерброда и слойку. Лавров затащил ее в огромный магазин, и они долго ходили между витрин, а Томи отказывалась от всяких подарков, но вдруг он по какому-то наитию, не спрашивая ее, купил сувенирное бра в форме старинного уличного фонаря, и Томи расцвела.
Потом они очутились в каком-то парке. Играла музыка, шел дождь, и с недалекого проспекта доносился чуть приглушенный деревьями шум машин.
– Давайте посидим, - сказала Томи.
– Тут есть детские качели, они под крышей... Посидим?
Она нашла эти качели под крышей, бросила на них коробку с бра и пригласила:
– Садитесь, здесь сухо.
Лавров сел рядом, качели качнулись...
Кто-то стучал в дверь.
– Да!
– крикнул Лавров, вскакивая с кровати.
– Войдите.
Пришел сосед.
– Извините, вот это моя кровать? Извините, пожалуйста, а курить в номере можно? Нет, нет, раз вы не курите... Извините, а горячая вода есть? Извините, пожалуйста, вы сейчас не будете принимать душ?..
Лавров сбежал от этого "извините" через пять минут. Ушел из теплого, уютного номера, почти не отдохнувший, злой и хмурый. И погода была под стать его настроению - шел мелкий, почти невидимый и неощутимый дождь. "Как тогда", - мелькнуло воспоминание, и Лавров с удивлением огляделся: да, этот проспект ему был хорошо знаком. И парк... Парк...
Он перешел проспект, огляделся, увидел широкую аллею, украшенную фонарями в виде белых зонтов, а дальше ноги понесли сами: по аллее до поворота направо, потом еще один поворот... "Детская площадка", - прочел он и через десять-пятнадцать шагов стоял перед качелями под крышей. "Тут есть детские качели, они под крышей... Посидим?"
Он колебался - это было неожиданно, он почти забыл ее голос, не говоря уже о лице... "Садитесь, здесь сухо".
Он сел, качели качнулись... Она, кажется, вскрикнула, а может, ему показалось - все получилось слишком быстро. Он только почувствовал у себя на подбородке ее мокрые волосы и провел по ним ладонью...
Она не отпрянула, не пошевелилась. Замерла. И он, почти не соображая, что делает, осторожно прикоснулся ладонью к ее щеке.
– Какой вы нежный!
– прошептала она тихо, чуть повернула голову, и он на своей ладони ощутил ее губы.
– Поцелуйте меня, - прошептала она ему в ладонь так тихо, что он едва расслышал...
Здесь, на качелях, они просидели до глубокой ночи. Шел мелкий, въедливый дождь, но у них под крышей было сухо. Постепенно смолкли все звуки: сначала музыка, потом голоса людей, потом начал стихать шум машин на проспекте. И был такой миг, когда она очнулась, отпрянула и спросила, почти выкрикнула с вызовом:
– Я хорошо целуюсь, правда?
Он не стал ей отвечать, а привлек к себе и опять, как в первый миг, осторожно, ощущая дрожь в пальцах, провел по ее мокрой от волос щеке.
– Вы правда нежный, - услышал он шепот, и этот доверчивый шепот вдруг отдался в его сердце болью. "Как все глупо, не нужно... Зачем мне это? Вот тебе и гид..." - подумал он, впервые за весь вечер вспомнив о жене и детях.
А потом она плакала - необъяснимо, беззвучно, давясь слезами, и он ее успокаивал, говорил какую-то чепуху. Она притихла, словно согрелась у него на груди, и вдруг сказала:
– Спеть вам песенку? Старую шотландскую песенку о Томи, который любит качели.
И запела, не дожидаясь его ответа:
Ты любишь качели, Томи?
Вверх-вниз, вверх-вниз...
Как хорошо ты смеешься, Томи,
Еще разок улыбнись!
– Хм - сказал он, понявший, что эту "старую шотландскую" песенку она придумала сама, и обрадовался, что догадался сам - без ее объяснений.
– А дальше?
– А дальше песенка грустная, - сказала она, - но все равно конец у нее хороший.