Подарок тролля

Линдгрен Астрид

— О любимая моя, малютка Линдагуль, неужто ты умрешь нынче ночью! — воскликнул принц и кинулся в отчаянии прямо на поросшую вереском землю необозримой пустоши.

Тысяча тысяч бледно-розовых цветов, как две капли воды похожих друг на друга, ожидали там смерти.

— Подожди, — сказала старая лапландка, — я припоминаю слова, которые превратили Линдагуль в цветок вереска. Мне было жаль это дитя, и я спряталась за камень, поглядеть, что сделает мой старик. И я услыхала, как он говорит: «Adama donai marrabataёsan!..»

— Ах, — вздохнул принц, — что пользы от этих

слов, если мы не знаем тех, которые снимают заклятие.

Пимпепантури, решив, что слишком долго нет обеда, вышел из чума. Когда же он услыхал сетования принца, то задумчиво дернул себя за челку и сказал:

— Когда батюшка хотел снять заклятие, он имел обыкновение переставлять слова.

— Да, правда твоя, — подтвердила старая лапландка.

Взобравшись на скалу, принц Абдерраман закричал что есть сил над всей бескрайней вересковой пустошью:

— Marrabatаёsan donai Adama!..

Но слова эти прозвучали впустую, ни один цветок на пустоши не шелохнулся, солнце быстро склонялось к окоему, а ветер улегся.

Принц боялся, что не сможет правильно выговорить слова на незнакомом ему языке, и все повторял и повторял заклинание, переставляя слова и меняя их окончания. Но все напрасно. Только один раз ему показалось, будто вереск на отдаленном бугорке чуть приподнялся, вслушиваясь в его слова. Но тут же опустился вновь на бескрайнюю, однообразную, безутешную пустошь.

— Солнце садится, — предупредила принца старая лапландка. — Если ты сейчас же не найдешь нужные слова, ударит мороз, и будет слишком поздно.

Багровый диск солнца катился уже совсем рядом с краем неба. Стояла тишина. Холодный вечерний туман, предвестник мороза, словно пеленой окутал поля и пригорки. Все, что росло, все, что хоть краткий миг осмелилось цвести в Лапландии, было обречено теперь на смерть.

Принц Абдерраман побледнел от ужаса, голос изменил ему, и он едва слышно смог выговорить слова, которые еще не произносил:

— Marraba donai Adama taёsan.

И вот на отдаленном бугорке поднялась веточка вереска. Туман уже окутал окрестность, но из тумана выросла стройная фигурка. И когда принц, затаив дыхание, несколькими прыжками достиг этого бугорка, ему навстречу шагнула Линдагуль, такая бледная, словно ее уже коснулось первое ледяное дыхание смерти. В последнюю минуту принц нашел нужные слова.

Он понес принцессу в чум, и заботами старой лапландки к той мало-помалу вернулись силы. Пимпедора была счастлива. Пимпепантури забыл от радости свой долгожданный обед, который так и сгорел в котле.

Первыми словами принца была благодарственная молитва Аллаху, а потом он спросил Линдагуль:

— Что ощущаешь, превращаясь в цветок вереска?

— Это все равно, что вернуться в раннее детство и не знать ничего иного, кроме как петь, спать и быть счастливой, — ответила принцесса.

— А что ощущаешь, когда снова пробуждаешься к жизни?

— Это все равно, что пробудиться ясным утром после глубокого и спокойного сна.

— Завтра возвращаемся в Персию.

— Да, — ответила Линдагуль. — А эта добрая старушка и ее сын, которые пожалели несчастную пленницу? Возьмем их с собой и подарим им дворец в Исфахане.

— Нет уж, спасибо, — возразила Пимпедора. — Мне больше по душе мой чум в Лапландии.

— А в Персии есть снег и олени? — спросил Пимпепантури.

— Снег лежит только на самых высоких вершинах гор, а вместо северных оленей у нас просто олени, антилопы и газели.

— Нет уж, благодарю покорно, — произнес Пимпепантури. — Можешь спокойно ехать и выходить замуж за кого угодно. На всем свете нет страны прекраснее Лапландии.

Что толку с ними спорить! Назавтра принц с принцессой отправились в путь, одарив старушку и ее сына своими шитыми золотом одеждами и получив в подарок лапландское платье из оленьих шкур.

Старая лапландка спрятала драгоценные персидские одежды в берестяной короб и высчитала, радуясь в душе, что сможет купить за них целый мешок муки.

Меж тем в золотом дворце Исфахана сидел Шах Надир, одинокий и печальный. Он не мог забыть свою исчезнувшую дочь. Его неблагодарные сыновья подняли против него мятеж и продвигались теперь с большой ратью к столице, чтобы свергнуть отца с трона. И вот однажды великий визирь возвестил, что молодой дикарь и молодая дикарка, одетые в оленьи шкуры, в сопровождении собаки, хотят броситься к ногам шаха. Шах Надир никогда не отказывал в приеме чужеземцам: может, они что-нибудь знают про его дорогое дитя. К нему ввели обоих дикарей. Дикарь бросился к ногам шаха, а дикарка без всяких церемоний обвила руками его шею. И Шах Надир понял, что лапландские оленьи шкуры прикрывают его столь долгожданное дитя.

— Аллах, Аллах! — воскликнул он. — Теперь я хотел бы умереть!

— Нет, господин мой шах, — возразил ему принц Абдерраман, — теперь ты будешь жить, чтобы отвоевать свое государство и радоваться вместе с нами.

Когда Шах Надир узнал, как все случилось, он тотчас назначил принца наследником престола, обещал ему свою дочь в супруги и послал его во главе пятидесяти тысяч всадников на конях с золотыми уздечками победить мятежное войско. Прошло совсем немного времени, и принц одержал блестящую победу, взял в плен королевских сыновей и вернулся с триумфом в ликующий Исфахан. Тут-то и отпраздновали с великой пышностью свадьбу принца Абдеррамана и принцессы Линдагуль. Только никакого единоборства зверей больше не было. И жили принц с принцессой вместе долго и счастливо.

Но только один раз в году — тридцать первого августа, в годовщину спасения принцессы Линдагуль, — королевская чета появлялась, одетая в свадебную лапландскую одежду из оленьих шкур, чтобы и в добрые времена не забывать про злые.

Шах Надиру довелось на старости лет качать на коленях маленьких внуков, а его коварные сыновья кончили свои дни свинопасами у короля великанов Бум-Бали в Туране. О Пимпедоре же и Пимпепантури ничего больше в Персии не слыхали. Скорее всего, Лапландия так и осталась для них самой прекрасной страной на свете.