Подайте мне Джоконду
Шрифт:
Согласитесь, ловкий он парень, этот Сан-Антонио!
В своей жизни я повидал немало и теперь, открывая дверь, ожидал увидеть за ней по меньшей мере толпу скелетов, скованных цепями по четыре. А то и чего похуже. Худшее – оно ведь, ребятки, предела не имеет.
Действительность, как всегда, наносит мне удар. Ни тебе трупа, ни женщины в цепях, ни хотя бы захудаленького скелета. Все эти тайны Мадридского двора понадобились лишь для того, чтобы спрятать... чего бы вы думали?
Никогда не поверите. Рулон бумаги. Ну, правда, довольно большой. Белый.
Я его чуток развернул.
Отрываю клочок и засовываю в карман. Да, любопытный парнишка этот Компер. Неплохо бы перекинуться с ним парой словечек в моей манере – глядишь, что-нибудь и разъяснилось бы. Однако внутреннее чувство подсказывает мне, что торопиться не стоит. Бывают, конечно, ситуации, когда надо переть напролом со сжатыми кулаками. Но куда чаще приходится вести себя, как во вьетнамских джунглях: осторожность, осторожность и еще раз осторожность.
Итак, весь цирк – из-за рулона бумаги.
Лучший способ как следует подстегнуть мыслительные процессы – как следует поесть. Тем более находясь в Лионе – центре прославленной французской кухни. Не стрит также забывать, что я все еще в отпуске. Если учесть, что желудок мой давно уже играет боевой марш, а видения накрытого столика предстают пред истомленным взором с мучительной навязчивостью (какой образ, а? Поэт, поэт...), – не остается сомнений, что пред вашим старым приятелем во всей полноте предстает проблема ужина. Я, слава богу, достаточно поколесил между Сеной и Роной, чтобы знать, где можно получить цыпленка по-охотничьи наилучшего качества. Да и советы Дюбона кое-чего стоят. Кстати, о Дюбоне. Он уже, надо думать, давным-давно представляет меня в качестве самой вонючей навозной кучи, какую только знала земля со времен Адама. Сколько уж времени прошло, как я завладел его машиной и не подаю признаков жизни.
Самое меньшее, что я могу сделать, – выразить ему свое сожаление. Объясняю официанту, каким именно способом следует снарядить в последний путь предназначенную для меня пулярку, и направляюсь к телефону.
Как и следовало ожидать, Дюбон в скверном настроении.
– Это ты? – орет он вместо приветствия, услышав мой голос. – Опереточный сыщик, торговец луком, цыплячья лапка, крысиная морда... – Тут он останавливается, чтобы перевести дыхание.
– Подумай о своей астме, толстяк, – немедленно вклиниваюсь я, воспользовавшись моментом. – Еще два слова – и тебя удар хватит! Столько шума из-за какой-то паршивой тачки! Что о тебе телефонистки подумают?
Дюбон, вновь обретя дыхание, несколькими скупыми, но образными словами обрисовывает мне свое отношение к телефонисткам. Я не остаюсь в долгу, высказав мнение, что на самом деле так к нему относятся они, причем по справедливости. Это его мигом отрезвляет.
– У тебя-то как, все в порядке? – озабоченно интересуется он.
– Черт его знает! В двух словах не скажешь... Тут он снова распаляется и склочным тоном бубнит, что всю жизнь считал, будто самого большого мерзавца, какой ему когда-либо встречался, он отправил на тот свет еще во время войны – тогда судьба послала ему в лапы гестаповского полковника, имевшего привычку развлекаться,
– Кончай проповедь, Дюб, – ухмыляюсь я. – Говорю же – времени в обрез.
– А моя машина, висельник? Долго мне еще пешком ходить?
– Если есть претензии – обратись в полицию, – советую я.
– Чтоб тебе провалиться! Я понимаю, что пикироваться таким образом мы можем до бесконечности, но если я не расскажу Дюбону всю историю, то наживу смертельного врага. Он слушает не перебивая. У меня даже создается впечатление, что мой собеседник куда-то испарился и весь мой монолог – весьма, надо сказать, эмоционально насыщенный – уходит в пустоту.
– Ты как там, жив еще? – интересуюсь я, выложив все до конца.
– Жив, жив, – бормочет он. – То, что этот Компер в деле, ясно даже ежу. Но вот какого черта он носится с этой бумагой, будто она золотая? Странно как-то, тебе не кажется?
– Кажется, – успокаиваю я его.
– Какие планы? – осведомляется он.
– Сожрать цыпленка.
Официант уже давно с безнадежным видом жестикулирует, сообщая, что все готово.
– Чтоб тебе подавиться.
– Спасибо. Кроме этого ничего не пожелаешь?
Дюбон задумывается.
– Сан-Антонио, ты тупица, – наконец изрекает он. – Мозги тебе нужны так же, как словарь сороконожке. Что ты понимаешь в сыске, если не в состоянии использовать те следы, которые уже есть?
– Ладно, ты мне уже совсем опротивел. Пока, – вежливо прощаюсь я.
– Позвони вечером, – торопливо говорит он. – Может, у меня кое-что для тебя найдется.
И вешает трубку.
Чешу за ухом и задумчиво бреду к своему цыпленку. Что имел в виду папаша Дюбон? Может, я чего-то не заметил? Снова мысленно пробегаю по всем деталям и ничего не нахожу.
В конце концов, сколько можно выворачивать себе мозги? Пожатием плеч сметаю беспокойство и вступаю в яростную схватку с юным представителем отряда куриных. Официант Подает мне счет. Достаю деньги, чтобы оплатить свою оргию, сую в карман сдачу и... застываю с разинутым ртом, будто в глотке у меня установили центральное отопление. Ибо пальцы мои натыкаются на клочок бумаги, оторванный от рулона в погребе Компера, и я обнаруживаю, что на ощупь он ничем не отличается от купюр. Можете зажарить меня в прогорклом масле, если это не точно такая же бумага! То-то Компер ее так тщательно прячет! Достаю клочок, смотрю на просвет. И вижу до боли родные водяные знаки.
Вот это да!
В префектуре меня встречает молодой и весьма неопрятный инспектор – высокий, бледный, с коровьими глазами, одинаково присущими всем представителям закона, от полевого сторожа до высшего полицейского начальства. Он изо всех сил стремится показать, что визит коллеги из Парижа не производит на него ровно никакого впечатления – не таких, мол, видали!
– Чем это вас так заинтересовал угон машины в нашей глуши? – высокомерно вопрошает он. – Какая тут связь с вашими должностными обязанностями?