Подкаменная Тунгуска
Шрифт:
Но и это не помогло. Дородный гость напоминал малыша-аутиста, раз и навсегда ушедшего в свой внутренний мир.
— Шманец, мать твою! — отхлестал Ерофеич его по пухлым щекам.
— Что?.. А?.. Где я? — неожиданно пришёл в себя дородный мужчина и как пушинку откинул от себя худосочного Ерофеича.
— В зимовье на Етагыре. У меня в гостях. В полной безопасности, тепле и уюте. И в сытости, причём.
— Что со мной случилось?
— Ты споткнулся в шахте на лестнице и скатился по ступенькам. Удачно — ни одного синяка… Ужинать будешь? То ись обедать. Ты же почитай что и не завтракал сёння по-человечески, как вышел из вертолёта. А у меня после долгого пути мы только слегонца выпили и подзакусили. До горячего не дошли.
Гость молча прислушался к себе, словно кто-то иной изнутри должен был подсказать ему ответ. Потом бодро ответил безо всякой подсказки:
— И в самом деле что-то жрать захотелось. Видно, в шахте аппетит нагулял.
— А я всегда жрать хочу, — гыгыкнул худой как щепка Ерофеич. — Обидно просто — жру в три горла, а брюха, как у тебя, так и не наел… Фёкла, корми нашего очень дорогого гостя!
Крохотная женщинка в расшитых штанах из оленьей замши-ровдуги и такой же яркой рубахе навыпуск стрелой метнулась к печи, придерживая вязаную шапочку, чтобы не слетела. Она у неё еле держалась на макушке, чтобы хозяйка могла слушать в оба уха.
— Она у тебя всегда такая шустрая?
— Не, тока когда я команду подам. Выдрессировал, что тот клоун обезьянку в цирке.
— Ну ты и зоопсихолог!
Изба прогрелась от жара русской печки до того, что иногда в трёхсотлетних брёвнах с громким треском или лёгким пощёлкиванием пробегала незримая продольная трещина. Гость с хозяином разделись до белья и вязаных носков, а то в ватных штанах сидеть уж слишком жарко. Тунгуски-прислужницы они не стеснялись.
Маленькая женщинка первым делом достала с пода русской печи хрустящие сухари из оленины, горшок с томлёной мелкой рыбёшкой из лососёвых что-то вроде хариуса. После долгого томления в печи духовитое месиво можно было черпать ложкой и смело отправлять его в рот, потому что все рыбьи косточки уже перепрели. Выставила запеченного пресноводного лосося — тайменя. Из хлебного лабазика под потолком прислужница вынула каравай в рушнике.
— Ого! Хлебушек у тебя белый. Будто и не в лесу живёшь.
— Чай не тунгус немытый, а бывший страж порядка и будущий буржуйчик заморский как-никак.
Гость вынул из рюкзака несколько банок импортных консервов:
— Ананасы небось твоя чувырла таёжная и не пробовала? Только вот перемёрзли в дороге, наверное.
— Сожрёт и так, не балованная, — ухмыльнулся Ерофеич. — Фёкла! Что у тебя на столе всё орешки, грибы, рыба да оленина на закуску. Настрогай гостю медвежатины и изюбрий окорок копчёный из кладовки принеси.
— Не в коня корм.
— Чаво?
— Говорил же тебе, язву залеченную лелею.
— А как ты её нажил?
— Нервы, понимаешь. Страх. Бессонница. Дёргаешься туда-сюда. Игра опять же сутки напролёт.
— Ещё бы спокойно спать при таких деньжищах!
— Теперь вот на диете мучаюсь. Насчёт птички как у тебя?
— Рябчиков в этом году нет совсем. Тетеревей мало было и те все вышли. Глухарей ты с язвой есть не станешь. Они зимой хвою объедают, насквозь проскипидаренные. Мороженая куропатка пойдёт?
— Пусть запечёт парочку. Сам охотишься или дань с тунгусов собираешь?
— Не помню уже, когда карабин или дробовик в последний раз в руках держал. Тунгуска моя — злая до охоты. Девка спрытная, только слабосильная по малорослости и недовесу. Медведя или лося завалит, а на гору сюда не втащит. Я крупную добычу на снегоходе подбираю, на месте разделываю и домой везу.
— Она овсянку умеет варить?
— Моя тунгуска всё умеет, док.
— И манную кашу без комочков?
— И манную кашу, если ты крупу с собой привёз.
— На сгущённом молоке?
— Обижаешь! Корова у неё, почитай, всю зиму доится. Молочко своё, натуральное. Маленькая коровка, мохнатая, якутская, но справная.
— Неужто и впрямь дойная?
— А то как же! Доится коровка наша, а, Фёкла?
Тунгуска закивала в ответ, как китайский фарфоровый болванчик.
— К бугаю далеко водить?
— Бугаёк был свой. Тожить малорослый и мохнатый. Молодой, да больно буйный. Рогами стенку сенника разворотил. Забить пришлось. К весне за подтёлком в район съезжу. И ещё телочку подкуплю.
— На кой ляд тебе тёлочка, если мы к лету за бугор уйдём, мужик?
— Тьфу-ты! Я так-то и как бы забывши оказался. И то верно — на кой мне бугаёк тот!
— Сено где косишь?
— Тунгуска моя окашивает опушки и ворошит граблями траву на просушку. Я потому копенки в сенник свожу. Завёл бы коз и овечек, да ребятишек нету, кому бы их пасти. Кабанчиков кажидный год выхаживаю на сало. Как без жирного зимой в тайге? Забили уже молодняк. Свиноматка с хряком остались, тоже махонькие, сало жестковатое, так север же!
— Как ты только с таким хозяйством управляешься?
— Не я. Тунгуска у меня двужильная. Яички всмятку могу предложить кажидный день на завтрак, как раз для диеты полезно. А курочек резать не стану до весны. Да и невкусные они, эти несушки… Ты, Лёва, скажи честно, как себя чувствуешь?
Ерофеич спросил о здоровье гостя так осторожно, как обращаются с душевнобольными. Не сводил с него глаз.
— О чём ты?
— Ты уже не того?