Подкаменный змей
Шрифт:
– Нет, сейчас, голубчик! Пожалуйста, сейчас!
Дрожащими руками он вынул из кармана смятые банкноты – всё, что у него было. Самородки в последний момент он решил инженеру не показывать, а теперь опасался, что этого не хватит. Но инженер посмотрел на деньги приязненно, потом также приязненно глянул на Андрея Дмитриевича и распахнул дверь пошире.
– Да вы не волнуйтесь так. Дело-то нехитрое. А к чему вам перманганат калия?
Не выдумав, что соврать, Кричевский перепугано вывалил правду:
– В тайге беда. Кто-то пустил ртуть по реке, мрут люди в деревне.
Инженер пожал плечами, но вопросов больше не задавал, провёл в дом, налил гостю чаю и ушёл в свой кабинет. Сколько он отсутствовал, Кричевский не знал. Его внезапно сморил прямо в кресле тяжёлый сон без сновидений. Когда пробудился, страшно трещала голова. Над ним стоял, склонившись, инженер, трогал за плечо, протягивая склянку:
– Этого хватит?
Склянка со стакан величиной была полна крупного, почти чёрного, поблёскивающего гранями порошка.
Кричевский пожал плечами:
– Я не знаю. Мне сказали…
Лишь бы тот, кто ему это сказал, был ещё жив. Приват-доцент понятия не имел, как готовить из этого раствор, и какой он должен быть концентрации.
На негнущихся ногах побрёл к двери, с ужасом понимая, что сейчас снова придётся лезть в седло. Голос инженера остановил его:
– Сударь, вы забыли! – он протягивал ему банкноты.
Потом была обратная дорога. Пару раз Кричевский, кажется, заснул в седле и едва не сполз вниз. Бог уберёг: не упал, не расшибся. Лошадь продолжала идти нескорым, ровным шагом. Он встряхнулся, приходя в чувство. Вот и поляна, где они останавливались пообедать позавчера. Только позавчера! Целая вечность минула с того полудня.
В Утиху Кричевский въезжал перед закатом, каменный от усталости, не в силах даже понукать коня. При его приближении с деревьев, как яблоки, посыпались мальчишки.
– Барин едет! Лекарство везёт!
И Андрей Дмитриевич понял, что хотя бы Анна Викторовна до деревни добралась.
– Немец где? – охнул он, мешком сползая с седла и судорожно сжимая драгоценную склянку.
Его провели в нетопленую баньку, где он различил в полумраке сидящую женщину и мужскую фигуру, вытянувшуюся на полке. Оба были неподвижны, и Кричевского в который уже раз от ужаса холодом обдало. Но на стук двери Анна обернулась и улыбнулась ему смертельно усталой улыбкой:
– А вот и вы.
За порогом бани толпился народ. Мужики, бабы – сколько их было в деревне – все были тут.
– Воды! Дайте воды, - потребовал этнограф, понятия не имея, сколько её нужно будет. Ему поднесли деревянное ведро, и он с перепуга, дрожащими руками ухнул в него едва не четверть склянки. Вода вмиг окрасилась розовым, потом малиновым, а потом стала почти чёрной.
– Нет, это много, - раздалось за спиной.
Кричевский обернулся и с облегчением увидел Штольмана, стоящего в дверном проёме на своих ногах, правда, поддерживаемого женой. Кажется, дело было не так уж плохо.
– Туда выливайте, - «немец» махнул рукой в сторону большой долблёной колоды, стоявшей под стеной. – Воду несите! – скомандовал он крестьянам. – Разбавляйте, пока малиновой не станет. Тут хватит всем. Пусть пьют. И те, кто не заболел – тоже.
Потом нетвёрдыми пальцами начал расстёгивать жилет:
– А мне с ног до головы мыться надо.
Анна Викторовна поспешно утащила его вглубь бани.
Уезжали через неделю, провожать вышла вся Утиха. Накануне отъезда Штольман имел продолжительный разговор с местным старостой – угрюмым, крепким середовичем. После того разговора четверо староверов молча пошли в тайгу. Вернулись к вечеру – такие же суровые, деловитые, сосредоточенные. Коротко доложились:
– Не волнуйтесь, барин, никто ничего не сыщет. И золота проклятого - тоже.
Штольман коротко кивнул.
После того, как неделю назад на закате в деревню ввалилась Анна Викторовна с умирающим мужем на плечах и выдохнула на последнем дыхании, что хворым помогут сырые куриные яйца, на пришлых в Утихе только что не молились. Староста взялся сам на подводе в посёлок увезти, и подорожников собрали полные туески. Особенно тепло прощались с Анной Викторовной. Она и впрямь ясным солнышком оказалась. Чем больше Кричевский знал её, тем больше восхищался.
Самому ему перепала пара старинных песен, которыми бабы поделились украдкой от стариков - не сказали бы чего на такую вольность!
Штольман выздоравливал и на людях показывался редко, но ему тоже оказывали молчаливое уважение, понимая, впрочем, что это «барин» - строгий, молчаливый, застёгнутый на все пуговицы, в каком бы состоянии ни оказался.
В подводу постелили сенца, чтобы хворому было удобнее. Этот экипаж Штольман встретил невозмутимо, словно то был богатый городской выезд.
– Устраивайтесь поудобнее, Яков… извините, по батюшке не знаю, как!
– пригласил Кричевский.
– Платонович, - ответил тот.
И Кричевский усмехнулся, вспомнив, как собирался раскрывать ему тайны загадочной русской души.
До Чистого Яра – богатой казачьей станицы – добирались в нанятом зоряновском экипаже. В Чистом Яре Штольман отыскал лодочного мастера, который, если верить Волку, возил контрабанду вверх по Чёрному Иртышу, в Китай. Столковались быстро, и снова без участия самородков, так и покоившихся в тряпичном узелке – теперь уже на дне штольмановского саквояжа. Лодочнику хватило рублей, лишних вопросов он не задал. И вот теперь Чистый Яр остался позади, и за бортами проплывали последние вёрсты русской земли.
– Прощай, немытая Россия – страна рабов, страна господ! – с горечью процитировал Кричевский.
Штольман, сидевший напротив у скоблёного чистого стола, поставленного прямо на палубе, раздражённо потёр рукой затылок и резко сказал:
– Чем вам, господа, так Россия не угодила?
– Виноват-с? Вы что-то против Лермонтова имеете? – несколько нервно откликнулся Андрей Дмитриевич.
– Да не против Лермонтова, - совсем уже в сердцах ответил Яков Платонович. – Против извечной привычки русского образованного сословия ныть и жаловаться. Дело надо делать, господа! И тогда будет нам всем счастье.