Подкарпатская Русь (сборник)
Шрифт:
– Как видишь… Вся в пожаре…
– Скажи, тебя устраивает роль моей заложницы? – спросил Джи.
– Заложницы-согревушки?
– Да.
– Условия?
– Я не даю делу ход. А ты, подружка-лягушка, раз в неделю, по средам, прибегаешь ко мне на полежалки…
– На приём с коктейлем?
– Ну!
– Не откажусь и чаще. Ты такой умнявый. Много читаешь?
Он расхохотался:
– Очень много! За всю жизнь одолел целый заборный романище! Из четырёх букв! Не считая мягкого знака. И запомнил весь наизусть.
Мария никогда не видела эту сойку в лицо. Зато вчастую видела её со спины – уходила от сына по утрам.
Не сльшала её голоса.
Но вот услышала. Дожила до счастья.
– Джи, – потухшим голосом проронила Мария, – у нас пропал дедко.
– А я тут при чём? – поморщился Джи. – Что я, бюро находок? – Уныло потянулся к пиджаку, висел на спинке стула, просторно раздвинул нутряной карман большим и указательным пальцами, сосредоточенно посмотрел на дно кармана. – Здесь его, как вижу, нету. Может… Может, перед сном качнул прогуляться?.. А? Чего раньше времени гнать волну?
– Так уже поздно!
– Ну и что? Он не бесогон какой трёхлетний. Ему можно разрешить погулять и подольше.
– Да кончай ты трёп! Как быть? Усоветуй что-нибудь…
– После семи, может, что и посоветую. А сейчас не мешай нам входить в столбняк [78] . Не могу я сразу два дела делать хорошо. Тебе не кажется, что я и так уже весь в работе? – лениво хлопнул по замку девичьих рук у себя на шее. – Мамунцуня, пока ты свободна. Чао, какао!
78
Входить в столбняк – наслаждаться.
Про себя Петро обругал Джи тупым, как колун, и пустым, как куль дыму, и, ничего не говоря, поплёлся за Марией, звавшей рукой следовать за ней.
Они шли в её ювелирную лавку.
По мере того как приближалась туго черневшая в конце коридора тесная дверь в лавку, Мария подтягивалась всё более, гордовато выпрямлялась. Петру подумалось почему-то, что и змея выпрямляется, когда вползает в свою нору.
В лавке откуда-то сбоку тревожно мерцало красным.
Витрины, полки мёртво отсвечивали драгоценными камнями, поделками. Всё переливалось, блестело, загадочно играло.
Невесть почему ей вспомнилось, что вот это забившее всю лавку чужое, бродвейское, золото взяло у неё мужа, сломало, раздавило её саму, и ей стало как-то жалко себя.
– Последняя ночь, Петруччио, – тихо проговорила она. – Сухарь… Сколько же тебя размачивать?
Он понуро молчал.
Среди этого тоскливого, холодного великолепия она долго, жалко смотрела на Петра и, тяжело, по-бабьи взвыв, виновато приникла к жаркой глыбе его плеча.
«Одна… Совсем одна… Как сорока на берёзке…»
От матери она слышала, что славянский мужик ласков, нежен, прямодушен в любви; он не обидит платой за радость, как за проезд на такси.
Хотелось ей хоть последний рассвет встретить вместе с Петром. Навсегда хотелось оставить подле себя Петра в его ребёнке.
Вслух же она просила, взрыдывая:
– Бери на память… Что только на тебя смотрит…
– Ловлю на слове… На меня вся лавка весело уставилась, – пробовал он шутить в грусти.
– Бери всю лавку… Бери…
Голос её звучал искренне, чисто. Она искала в нём согласия пойти ей навстречу и не находила.
Досада, тревога, жалость притихли, застыли в его взгляде.
В один рысий прыжок она оказалась у стены возле громоздившихся друг над дружкой полок, и, измученно горя глазами, яро смахнула с нижней полки реденькое всё добро ему к ногам.
– Бери… бери…
– Что ты… Одумайся! Не сорока я. На блестящий сор не падок.
– У меня – сор? – подпёрла кулачками плоские, диетой обсосанные бока. – Может, ещё скажешь, я и себя подобрала на бродвейской помойке?
Вкогтилась в крутой его локоть обеими руками, прямо в зрачки уставилась умоляюще:
– Возьми… Возьми тёзке к свадьбе хоть заушницы [79] .
– Да не-е… этого… Этой канители у Марички досталь… Не рви… Не жги нервы… Успокойся… Ну успокойся…
И он, мягко высвобождаясь из её слабеющих рук, пятясь, стараясь не наступить на рассыпанные по полу тускло кровяневшие побрякушки, покосолапил к выходу.
В ночь.
38
Плуг да борона сами небогаты,
да весь свет кормят.
И в наше оконце засветит солнце.
79
Заушницы – серьги.
А утром чем свет притихлая от горя баба Любица, Петро и Иван посыпали в полицию.
За квартал до полиции их нагнал «черный воронок». Остановился.
– Джимка! Джимка! – вальнулась баба Любица к парню за рулём. – Каким ветром тебя надуло!? А но выручай! У нас дедо пропал. Не сночевал дома!
– Не ночевал… Это, бабуленция, ещё не повод для паники… Какой-то озорной пострелун попался вам, бабунька. – Скучная, вязкая усмешка блудила на тонких искусанных посинелых губах парня. – Может, к какой подмолодке где припарковался там…
– Не в час ты с шутоньками… Уши вянут… Так-таки ты ни холеры про деда и не знаешь?
– Я и не знаю! – лениво хмыкнул Джи.
– Что с ним? Где он? – заторопилась словами баба Любица.
– Где… Дальше фазенды под бетонной плитой не ускачет…
– Говори же! Говори же, что с ним!
– С ним всё в абажуре. Полный окейка! – Посуровев внезапно, меж зубов пустил Джи: – И отвянь от меня, прелая морковина, с допросом…
Старуха враз примолкла, сжалась и маленьким комочком закатилась за братушков. Спряталась.