Подкарпатская Русь (сборник)
Шрифт:
Второй удалина парень, по-бабьи ломливо взвизгивая, назидательно отвечал:
– У моей-то грубеянки [94] Двадцать два сударика:Два женатых, два седых,Восемнадцать холостых.Пожаловался и третий:
– На крылечке94
Грубеянка (уральское) – соперница.
Богдан подумал, как бы эти певуны не посыпали солёными тараторками, и, норовя разговором покрыть неясные, будто придушенные, голоса от вагончиков, подхлёстнуто попросил:
– Марика, расскажите про себя.
– Думаете, это интересно? – искренне удивилась Маричка.
– Спрашиваете!
У Верейских было трое детей. Старшие, Петр и Анна, завеялись уже во Львов.
Это нравилось и не нравилось старикам.
Оно, конечно, лестно, что вот Петро, сынаш бывших батраков, преподавал в торгово-экономическом институте. К сердцу вроде ложилось и то, что и Анна правилась по стопам брата, в том же институте копила ума.
Правда, Анна клялась-божилась, что неминуче вернётся в Чистое. Она и в самом деле потом таки вернулась в Чистое, в торговое объединение экономистом. Да какой с того возврата навар?
Ушёл, стаял с земли Петро; и Анна на земле не работница. Гостья.
Будь они хоть раззолотые спецы в своём тоже нужном деле, а коль не при земле служат – не та, не та им стариковская цена, совсем не тот почёт.
Теплила душу одна надежда. Маричка.
Дохаживала десятый класс.
Разговоров про отъезд не затевала.
Напротив, с большим ещё старанием н'eжила звеном свой опытный школьный участочек. А выпади вольный час, неслась ветром на соседнее поле к Вернигоре, к отцу подглядеть, и как сеют, и как глубоко заделывают семена, и как смотрят за посевами…
Не-ет, не похоже, что Маричка утянется с земли.
Это одно по-настоящему радовало, грело стариков.
И – сбивало с толку.
Как же так? – томились старики в догадках. Все трое одного корени. Поднимались на одной каше кукурузной. Бегали в одну школу. Рвали с огня, тянулись в нитку в одной ученической бригаде…
Так как же получилось, что Петро и Анна, пройдя все те же круги, сошли с земли, а Маричка осталась?
Хотелось старикам взять себе в ум, понять, какими же ниточками привязана дивчинка к земле, – не могли. Перебирали, тасовали, как колоду карт, её прошлое, короткое, чистое, ничего особого не находили и ясно улыбались, припоминая потешные картинки из её детства. Не всякие следы ветер песком заносит.
То вот она, набрав с початков волосу, вплетала себе в косички и во всю прыть мчалась к отцу-матери похвалиться, какая ж она хорошка с шёлковыми кукурузными косами.
То вот составила из янтарных зёрен мудрёный, только ей понятный узор.
То… Девочка вся так и светилась желанием завести кукурузное ожерелье и – не завела: «Зёрнушкам больно, когда протыкают их и носят на нитке. Зёрнушки будут плакать…»
То…
Сели как-то в январе лущить кукурузу. А Маричка утаскивает куда-то кочан за кочаном. Прячет.
– Ты что это вытворяешь?
– А зачем выгоняете зёрнушки из домиков на холод? – кажет на сухие толстые, с ножкой, листья-стаканы, где только что ещё жили початки. – А ну выскочи кто сам босиком на снег – сразу назад в тепло крутнёшься!
День бежит, неделя летит, годы скачут…
Подросла, подбольшела Маричка.
Воротилась раз из школы и отцу:
– Татонько! А вы знаете, учительница назвала кукурузу лучшей из всех хлебов!
Посмеивается отец:
– Теперь знаю.
– И везде её любят. Давно любят… Когда она появилась у нас?
– Читать не доводилось, а слыхал от дедов. Давненько. И как!.. В войне с турками один наш отряд попал под Белградом в плен. Замирилась война. Родичи отдали за каждого невольника выкуп и только потом, ой и нескоро, отпустили. Один истокский отчаюга и прихвати кочешок до се неведанного мелая [95] . С нашего, с истокского, поля он и пойди по окрестным полям, а там дальше, дальше…
95
Мелай – кукуруза.
Легенда ли это, быль ли…
После школы Маричка пошла в звено к отцу.
Вместе на поле, вместе с поля.
Не знал старик Верейский большего счастья, как жить с дочерью одними хлопотами, одними думами.
Радовался в душе, что Маричка упрямо доходила до сердцевины всякого дела, докапывалась до нутра цепким, молодым разумом и вовсе не стеснялась тормошить его самого, напористо выведывая, как способней, как лучше делать это, это, это.
Отцу ли тут скупиться!
– Учись, доня, учись… Чему научишься смолоду, в старости не забудешь…
Богатую сняли страду.
В декабре, на первом при Маричке годовом собрании звена, отец и скажи в грусти:
– Спасибо всем вам за доверие. Как мог, так и оправды– вал день в день все двадцать лет… А больше я не батька звену…
Ему с тревогой возразили:
– Самоотвод не принимаем!
– Что самоотвод… Годы плывут, как вода. Вот и подплыла моя пензия…
– Ну-у… Пенсия подождёт. Этой мадамке спешить неку– дочки!
– Да нет, – стоит на своём, – день за днём и ближе… Здо– ровье уже не то. Всё меньше остаётся земелюшку топтать.
– Во-он вы куда-а… Да вы ещё воробья переживёте!
Отемнел лицом Егор Александрович. Пожал плечом, тихо, но твердя обронил:
– Как хотите, власть звеньевого сымаю с себя. Пойду рядовым.
– И что, никого не присоветуете заместки себя? Без пастуха ж и овцы не стадо…
– Сами выбирайте атамана. Тут я сторона.
Молчание было короткое.
– Егор да свет вы наш Александрович! – ласково пропел кто-то. – А коли мир пожелает атаманшу да с вашей фамильностью? Марийку! Только год с нами, а добре выказала себя. Дивчина в работе боева, горячущая. Про таку не грех сказать: или дай, или вырвет!