Подкарпатская Русь (сборник)
Шрифт:
У Богдана была своя, выверенная годами, мода знакомиться с новыми сёлами, через которые тянул газ.
Богдан надевал галстук, тирольку шляпу, споласкивал рот одеколоном и, приосанившись, торжественно выступал в боевой культпоход. Он часами неприкаянно бродил по улицам, ищуще пялился поверх плетней с перевёрнутыми банками-глечиками, пялился во все дворы подряд и, наскочив где на канашку с соответствующими его запросам радостными достоинствами, деловито поправлял угол белого платочка, видимого из кармана на груди, котовато,
Обычно этот променад обрывался в том дворе, где Бог– дану удавалось-таки завязнуть в разговоре.
Но сегодня…
Как-то неуверенно мурлыча про то, что у него и в Том– ске есть, и в Омске есть любимая, Богдан продул с кило– метрище, и ни в одном дворе не наткнулся ни на одну мало-мальски приличную заводилочку.
Катастрофически быстро темнело.
– Ха тире ха! – устало присмехнулся Богдан. – Даже никакого намёка сегодня на улов. Жирный прочерк!
Он огляделся. Подумал:
«Что ж я зря бегал? Хоть воды напьюсь!», – и свернул в бедный двор.
Калитка в ветхом, скособоченном плетне висела лишь на одной ржавой петле.
Навстречу из ветхой хатки вышла высушенная боль– шими годами-хлопотами сухонькая маленькая старушка. Узнав, что Богдан с газа, обморочно всплеснула ручонками.
– Господи – и!.. Да далась тебе та вода! С газа сытый не будешь! Гляди, голодом там сидите!? А ну, хлопчак, заходь ко мне на свежий борщ!
И даже набежала стопочка сливовицы умочить горло.
Богдан завёл парадно-пустой разговор «за жизнь».
Старухе нравился «хороший разговор». Богдану нравился хороший борщ. Каждый получал своё.
– Ешь, ешь, – ласково приговаривала старушка, ставя Богдану вторую миску борща. Богдан уборонил пока лишь половину первой миски.
– Вы мне не очень-то наставляйте. А то у меня на домашнее аппетит… Не жёвано летит!
– И слава Богу! – светится старушица, робко пряча руки под фартук и открыто любуясь волчьим аппетитом парня. – Борщ домашний. Не то шо у вас. Муха по потолку гуляет под ручку с тараканом, а в борщу бачишь!
Находится ещё миска вареников.
Богдан и вареникам выкраивает место.
Пока всё подмёл, аж упарился.
Повело кота на сало.
«Хороша бабуся, да эх нужна Богдашке Дуся!» – вспоминает, за чем сунулся в село.
Со старухой весело прощается за руку. Долго держит её сухонькую ручку в своей, держит на весу, как бы взвешивает.
– Ты ж, парубец, заходь когда… – в грусти роняет старушка. – Как по дому соскучишься.
– Нам соскучиться, бабушка, ничего не стоит… Ну, спасибо этому дому, пойдём к другому.
Богдан ещё какое-то время кружит по селу коршуном, высматривает в мягких, нежных сумерках свою удачу.
«Неужели весь первый вечер в Чистом куковать по-чистому? Без обжимашки? Неужели припухать на диете ангела? Пох-хоже… А есть же гор-р-рячее… ну гор-р-р-рячущее предложение! Да куда спрос запропастился? А ты говоришь – прогуляться!»
Богдан замечает, что уже совсем темно.
А какие по ночам знакомства? К кому подкатишься?
Не отваживаясь осложнять и без того натянутые отношения с дворнягами, сумрачно сверкавшими на него злыми глазами из-под калиток, Богдан даёт отставку своим угарным поискам.
– Киношки не будет! – вяло взяв под козырёк, с чувством докладывает седому бобику, лежал на возвышенке у вереи [86] .
Пёс и ухом не повёл.
Богдан обиженно присвистнул:
– Даже барбос на меня ноль вниманья. А ты говоришь – прогуляться!
Заталкивая, утапливая в карманчике угол белого платочка, Богдан тоскливо озирается. Натыкается посоловелым взглядом на круг высоких белых огней, что подымались невдалеке над хатами в садах, и шатнулся к огням.
86
Верея – столб, на котором навешаны ворота.
Он набрёл на ярко освещённую площадь.
Посреди площади томко благоухала круглая клумба. Цвели белые лилии, гвоздики, флоксы, хризантемы, левкои.
Близко к цветам подступали мраморные торжественные колонны дворца культуры.
Слышалось пение.
– Извините, – приподнял Богдан шляпу, обращаясь к цветам на клумбе. – Молчуны вы красивые. Но скучно с вами. Подамся-ка я к поющим Мальвам да Лилиям.
Его поразило просторное и богатое фойе с картинами сельчан из крестьянской жизни.
«Неужели в этой большой хате не сыщется хоть на один вечерок какая-нибудь завалящая медовушка с розовыми ямками на щеках и с фигуристым банкоматом? Всё б какое-никакое разовое приключение».
Крадучись, он на коготках боком втёрся в слегка приоткрытую великанистую дверь, что вела в пустой неохватный тёмный зал, тихо примостился в последнем ряду на краешек крайнего стула, как воробейка на колышке в плетне.
Из темноты ему удобно было наблюдать за спевкой на сцене.
Богдан сразу увидал Маричку, такую пригожую, что грех смотреть на неё сердитыми глазами, и подивился, подивился тому, что эта, по его мнению, слишком строгая дивчина ещё и поёт!
И в то же время чем дольше слушал, всё чаще ловил себя на том, что изо всех голосов выбирал именно её голос.
– Слышь, – вполголоса окликнул подсевшего Ивана, – а что за пропащая сила… пожилой такой… рядом с Марикой?
Иван насупился. Процедил сквозь зубы:
– Пристегни своё ботало… Выбирай выражения… Да знаешь ли ты, что этот старик – Верховный депутат от самой от Москвы?! Дважды Герой Труда! На Покрова памятник ему в Чистом открывают!
Богдан захлопал лохматыми белёсыми ресницами.