Подкидыш, или Несколько дней лета
Шрифт:
– Я утром ухожу в огород, а он кормит животных, чистит в сараях и готовит.
– А что на обед?
Иван Кузьмич стоял во дворе, курил папиросу и смотрел на облака. Он не замечал зелёную гусеницу, которая спустилась с груши ему на шляпу и ещё не понимала, что ей делать дальше. Он был рад огородникам, хорошему дню, папиросе, тому, что к обеду уже много сделал и успел проводить вдаль уже не одну вереницу облаков. Обедали куриным супом со свежей зеленью, кусками мяса ещё недавно бегающего молодого петуха, картофелем и макаронами. Тарелки были внушительные, глубокие. После непродолжительного молчания все принялись за еду и лицо Фёдора вновь озарилось. Улыбка всплыла к нему на лицо, предваряя жевки и глотки.
– Ну что, – спросил Кузьмич, – не к столу сказано, – как трудовые успехи?
– Всё хорошо, ответил Фёдор, – жуков
Иван Кузьмич громко захохотал, оценив юмор Фёдора:
– Как думаешь, Надя, по осени нам с тобой картошку кроты выкопают?
– Выкопать, они, может, и выкопают, но по мешкам сложить не смогут и в погреб перенести тоже, всё равно нагибаться придётся.
– А почему вы приняли меня? Может, я разбойник какой?
– Мы со Степаном отработали эту версию. На разбойника ты не похож. Мы их по запаху различаем. От разбойника пахнет зверем.
– А от меня не пахнет?
– Когда мыли тебя – не почувствовали.
– Вы вот всё шутите, а вдруг я вспомню что-то такое…
– Вспомнишь – неужто за старое возьмёшься, – Кузьмич хитро прищурился. Если ты вор – у нас воровать нечего. Только жизнь. А зачем тебе наша жизнь? Ты молод. У тебя всё на месте. Хочешь, чтобы память вернулась? А может, не нужно ей возвращаться. Может, жить с этим не сможешь, повеситься захочешь. Будешь стёрт на земле, никто тебя не оплачет, и никто не вспомнит кроме меня, Семёныча и Нади. Ты сейчас вчерашний день ищешь. Сожалеешь, что отобрали его, а не имеешь права. Уходят дни. Я вот науку такую преподавал, про вчерашний день. Историю. И что ни год – переписывалась история наша, переиначивалась. Зачем? Кому выгодно, чтобы история переиначивалась? Может, нам? Что, мы от этого, людьми станем? Добрее будем, или полюбим кого бескорыстно… Как хочешь прошлое запиши, можешь его придумать, десять раз переписать. Кто ты сегодня – это важно. У меня бы кто память украл…. Так не крадут же! А хотелось бы. Ты прости, сынок, понимаю, трудно тебе, но ты потерпи. Сходи сейчас на речку, я покажу дорогу, она прямиком к реке выведет. Поплавай, проветрись, глядишь – и вернутся к тебе воспоминания.
Когда Фёдор вышел за ворота, провожающие его мужчина и женщина, переглянулись:
– Как думаешь, Ваня, он не сумасшедший?
– А мы, Надь, нормальные? И какие они, эти нормальные? Кто норму нашу взвешивает? Кто распределяет? Внутри нас она, или стоим мы на ней? Или норма для людей – это только так, форма приспособления и присвоения чужой свободы. А парень этот интересный. Нравится он мне чем-то.
Дорога, по которой к реке шёл Фёдор, была пустынна. Изредка по ней проезжали машины, изредка попадались пешеходы, которые здоровались. Откуда-то Фёдор знал эту деревенскую традицию – здороваться, и здоровался с удовольствием. Мимо бежали мягкие холмы, струились тропинки, протоптанные людьми и животными, одинокие дикие груши и островки леса. Дорога шла через вершину холма, и оттуда открывался необозримый простор. Где-то далеко, за мостом, под тенистыми клёнами и акациями укрылась незнакомая деревня, перед ней бежала быстрая и чистая речка. Он сошёл с дороги в траву, долго любовался живописной далью, а потом погрузился в размышление. Ему сохранили речь, способность мыслить на языке и общаться. Ему оставили тело в неповреждённом крепком состоянии. Он не знал, мог ли раньше разговаривать с птицами. Он не знал, что может ещё. Он помнил часть прочитанных книг. Это было удивительно. Усиление света и звука, испытанное им, сошло на нет, лишь иногда, расфокусировав взгляд, он видел, как светятся предметы. Индивидуальность и профессиональные навыки стёрлись. Может быть он – инопланетянин, корабль которого потерпел крушение, и он внедрился в тело умирающего? Как романтично! Но он бы помнил, откуда прилетел. Мимо с гиками и шумом пробежали мальчишки, разделись догола и по очереди стали нырять в реку с огромного камня на берегу. Ещё были лошади… красные, подумал он. Красных лошадей он видел у кого-то на картине, но не помнил автора. Он помнил картины или ощущение от них, а авторов – нет. А может их не обязательно помнить? Эта мысль принесла ему неожиданное облегчение. Фёдор спустился с холма и вошёл в реку. Больше он не думал, он плыл, лёжа на спине. В воде было так хорошо, что на берег не хотелось, но проведя в реке некоторое время, он вышел, оделся и сел на берегу. Мимо прошёл рыбак с огромными удочками, поздоровался и устроился невдалеке. Почему ему так страстно хочется узнать о прошлом? Как будто от этого зависит его сегодняшнее положение дел, чистота реки, сколько рыб выловит рыбак и принесёт ли улов домой? Домой. Это слово заставило его сердце заныть. Что это такое, смутное «домой»? Место, где тебя любят, куда можно вернуться и укрыться? Или какой-то другой человек является его домом? Или дом – это то, что является его собственностью? Он тихо засмеялся… Господи! Что же является его собственностью?
– А ты не смейся, – вдруг сказал рыбак, – ушла… большая была рыба, вовремя не подсёк. Ещё поймаю, вот увидишь.
– Да я не над вами. Над собой смеюсь.
– А то, правда, над собой посмеяться не грех, – сказал рыбак, и вновь замолчал.
– Скажите, а для чего вы живёте?
На этот раз тихо засмеялся рыбак:
– Да ты, парень, поймать меня захотел, как я рыбу. Зачем живу? Чтобы выйти к реке. Небо увидеть. Про себя забыть. Что смеёшься? Разве это смешно?
– Вы хотите про себя забыть, а я – вспомнить, вот и смеюсь.
– А может это одно? Забыть, вспомнить… Какая разница? Может, вспомнить можно только забыв, а забыть вспомнив. Не знаю. Счастлив я возле реки. Душа успокаивается.
– Вы счастливы возле реки, потому что вам есть куда вернуться.
– А тебе что, некуда вернуться? Давай, иди ко мне жить. Я одинокий. Жена умерла, дочь далеко живёт.
– Странные здесь люди живут.
– Чем странные?
– Может, они везде такие, но даже в беспамятстве я понимаю, что странные. Не боитесь вы чужих людей, наоборот, готовы приютить.
– А что в этом странного? Разве не должен так человек жить? Делить кров?
– Наверное. Я пойду.
– Куда?
– Я у Ивана Кузьмича остановился и Надежды Васильевны.
– Хорошо, что так, – Рыбак улыбнулся, – передавай им привет от Гавриила, и вот, – мужчина вытащил из воды щуку средних размеров, – больше пока не успел ничего поймать. Будешь идти по дороге – первый дом налево, последний в деревне – мой. Он голубой – выкрашен голубой краской. Заходи, буду очень рад.
Фёдор стал подниматься на холм и очень скоро растворился вместе со щукой в закатном солнце, но Гавриил не смотрел ему вслед, он был занят рекой и небом, небом и рекой.
– Иван Кузьмич!
– Что?
– Не могу я так больше, на шее у вас сидеть, мне нужно что-то делать.
– А что можешь делать?
– Не знаю.
– Ты только второй день с нами, и то – от тебя пользы больше, чем убытку. Ты не торопись, не гони лошадей. Побудь так, ни в чём, по деревне походи, глядишь, кому-нибудь твоя помощь и понадобится, умение твоё откроется. Посмотри, послушай. А что совесть мучает – это хорошо.
В эту ночь Фёдор спал беспокойно. Ему снилось, что он падает с крыши многоэтажного дома в картофельное поле. На поле сидит птица и держит в клюве таракана. Таракан двигает лапками и пытается вырваться. Птица кладёт таракана Фёдору в рот и говорит: «Ешь». Фёдор жуёт. Таракан по вкусу напоминает петуха из обеденного супа, только между зубов застряли его железные лапки. Фёдор долго достаёт лапки, но они прочно сидят в дёснах и дёсны болят. Фёдор дергает лапки изо всех сил, и у него изо рта – идёт густая дурно пахнущая кровь.
Он проснулся и долго лежал в темноте. Было пусто и больно там, где, наверное, находится душа. Неожиданно он услышал гул в ушах. Он нарастал. Воздуха не хватало. С четырёх сторон к дому подошли ангелы. Двое встали возле крыльца, двое – возле кровати, на которой лежал Фёдор. Фёдор понял, что пришли за ним, но внезапность наступающей смерти поразила его. «Я не готов», – думал он. Он закричал, как ему показалось громко, сполз с кровати, и корчился на полу во внезапных судорогах. Иван Кузьмич подскочил немедленно, разбудил Надю, и они вызвали скорую. Как ни странно, сам процесс агонии был весёлым, и чем ближе он был к концу, тем радостней ему становилось.
– Приехали, – сказал Кузьмич, – как быстро приехали!
Чьи-то руки уложили его на диван, сделали укол в вену, положили таблетку под язык и Фёдор услышал своё сердце – оно забилось, как пойманная птица.
– Жить будет, сказал тот, чьи были руки. Можем забрать в больницу.
– Документов при нём нет никаких.
– Можем и без документов взять, – Фёдору показалось, что это ангелы совещаются о его транспортировке, но тех уже и след простыл, а эти уже обсуждали с Кузьмичом обилие дождей и надвигающуюся жару.