Подлинная история Дюны
Шрифт:
Насос из артезианской скважины на штыре с пластиковой кишкой без усилий и почти бесшумно пронес по недвижной черной поверхности скрепленные решеткой сардельки-баллоны и Синельникова вместе с ними; «Ордынка» промчалась вперед, назад, и круто переложенный румпель заставил ее прянуть вбок, гулко захлопав по воде пластиковым брюхом.
– Православный, глянь-ка, с берега народ, посмотри, как Ванька по морю плывет, – пропел Синельников. – Держи ее за нос, грузимся – клади винторезы, я отключу технику…
Ни вес экипаж, ни походного имущества никак не отразился на осадке, Синельников скомандовал: «Отдать швартовы!» – нажал на гашетку дрели, и бетонный причал, отпрыгнув назад, растворился в темноте.
– Как капитан,
Утомленные странствиями, они устроились на ночлег на какой-то платформе – листе рифленого металла, подвешенном к потолку зала на вмурованных крючьях в метре над водой.
– Что-то здесь ставили в былые времена, – предположил Синельников. – Генератор или компрессор…
Тщательно привязав лодку, путешественники расстелили захваченные из карамагской берлоги спальные мешки, но возбуждение дня еще не улеглось и, несмотря на усталость, спать никому не хотелось.
– Что ты там все время записываешь в этот блокнот? – со своего края платформы спросила Алия. – Ты еще и писатель?
Синельников хмыкнул.
– Я не писатель, но, видишь ли, какая штука… Это трудно объяснить. Бог создал человека по образу и подобию. А Бог – он же творец, значит, и мы должны что-то творить… в соответствии с высшим замыслом. А что мы творим? Скачем по дюнам да крошим друг друга… не творим, а вытворяем. Просто срам… Ох, что-то я и в самом деле начал проповедовать… Вошел в роль, ничего не скажешь… В общем, стало мне однажды обидно. Вот я и принялся записывать, что в голову придет по ходу дела. Может, творца из меня и не выйдет, но хоть что-то осмыслю.
– И что же ты осмыслил?
– Да здесь много интересного. Дюна – это философия.
– Философия?
– Да. Например, философия воды. Цену воды познаешь в пустыне… Эк меня разбирает… Ну ладно. Вы так к этому всему привыкли, что многого не замечаете. Ну, скажем, в съетчах я не видел ни одного стакана. Фримены пьют из пиалы. В стакан или кружку воду наливают быстро, она оттуда никуда не денется. Пиала плоская, в нее надо наливать медленно, иначе все окажется на полу. Медленно и внимательно, понимаешь? Это уже ритуальное действие, обряд общения с водой. Такие мелочи скрывают в себе важные вещи. Или еще. Дюна – единственное место, где сохранилось то, что называют устным народным творчеством. Я вообще впервые в жизни увидел: сидят тридцать здоровенных мужиков с оружием и серьезно слушают, как какой-то чудак с балалайкой рассказывает им сказку. Сказание о Гильгамеше. Да где еще такое найдешь?
Он помолчал.
– И что противно, ведь все это пропадет ни за грош, никто ни черта не изучает, не записывает, скоро ни одна собака и не вспомнит ничего. Вы со своими кустиками червю вашему любимому – у вас вся жизнь на нем построена – хоть бы заповедник какой отвели, поисследовали, что у него как, сами ведь ни рожна не понимаете! Нет, как обезумели все: винтовки в руки – и давай мочить друг друга почем зря. Только на это ума и хватает. Из-за чего? Прилетела с Каладана, с задворок, деревенская семейка. Карл, спикер наш хитромудрый, дал вам денег, вы и пошли тут городить да баламутить, и вся планета псу под хвост… Козлы какие-то, право слово, а еще называете себя фрименами…
Во мраке, едва разреженном парой древних, неведомо откуда выведенных световодов, метнулась тень, и у подбородка Синельников ощутил холод прославленного арракинского булата.
– Я дочь герцога из императорского рода, а моя мать – почтенная образованная дама! – в голосе Алии звучала та же сталь, что Синельников чувствовал на своем горле. – Кто ты такой, чтобы нас судить?
– Люди, люди, сюда, – слабым голосом заохал отшельник. – Спасите, помогите, парня с Ордынки герцогиня убивает… Ах, батюшки-светы…
– С тобой невозможно разговаривать серьезно, – кинжал исчез. – Глупая манера – отгораживаться шутками. Я же вижу, что с тобой происходит.
– Ничего со мной не происходит. А вы тут доиграетесь. Нельзя вечно напрашиваться на войну – пожалует к вам… сама знаешь, кто.
– Да, – шепотом сказала Алия, – я верю в эту легенду. Тамерлан, дух войны. Я знаю, он уже здесь… Некоторые говорят, что это воскресший Искандер. Ты видел его?
– Доводилось… У него есть другое имя, и он меняет обличья. Теперь его зовут Кромвель… Наверное, ты права. Карл уже вполне мог сюда его притащить, он как ядерное оружие – жди его в самом больном месте. Дай ему волю, тут через десять лет одни клоны останутся, а ваши вожди с ума все посходили…
– Какие клоны?
– Это его любимая примочка… Людей загоняют в лагеря – скажем, для военнопленных или еще как-нибудь собирают, и берут у них вроде бы анализы. Потом клонируют, а самих уничтожают. У клонов мозги заранее промытые, делают, что им велено, и поди-ка разберись, кто есть кто. Пока докопаются, что происходит, и если докопаются, обычно бывает уже поздно.
– Можно я лягу поближе к тебе?
– Конечно можно.
Алия перетащила мешок, и вновь воцарилось молчание.
– Ты не думал вернуться домой?
– Я не вернусь. Мне хватает воспоминаний.
Неизвестно почему, но эти слова будто поставили точку в каком-то вступлении и открыли новую, давно ожидаемую тему, которой до этого ни один не решался коснуться.
– Володя, – после долгой паузы начала Алия. – Ничего, что так тебя называю? Я должна сказать тебе что-то важное.
– Не надо.
– Я знала, что ты так ответишь. Послушай. Я прожила последние полтора года как в склепе. Моего мира не стало, и я умерла вместе в ним. Я несколько раз собиралась покончить с собой, и сказала бы спасибо тому, кто меня убил. И еще этот склеп был бастионом. Я построила вокруг десять линий обороны и никого к себе не подпускала. Я ни на что не надеялась. Но ты пришел… В первую же минуту пали все мои укрепления, словно дверь открыли ключом. Разумеется, я испугалась. Прости, я грубо разговаривала – это от страха… Какой смысл откладывать, мне все ясно уже теперь, и к тому же нас в любой момент могут убить. Володя, я тебя люблю. И ничего не прошу, я согласна ждать. Но ведь тебе нравились мои ноги, и шея, и глаза? Если хочешь, все будет уже сейчас, сию минуту, только протяни руку. У тебя очень красивые руки…
Синельников заворочался и засопел.
– Пункт первый…
– Только не говори о своем возрасте, – сразу перебила Алия. – Я знаю, сколько тебе лет, и это ровным счетом ничего не значит. И уж, во всяком случае, предоставь решать это мне.
– Хм, пункт второй. Глупо скрывать – конечно, ты мне нравишься, и дело тут не в ногах… точнее, не только в ногах и еще каких-то местах, хотя, что спорить, ты дьявольски красивая девушка. Просто в моем – уж извини – возрасте начинаешь понимать, что красота – это еще не все, красота – это на полгода… Нет, дело не в этом. Я могу ругаться сколько угодно, но после Джайпура тебя ждет большое будущее, ты – пиковая дама в очень крупной игре и, скорее всего, будущий президент или леди-протектор Арракиса. А я – конченый тип, отработанный материал, мне уже никем и ничем не быть, да я и не хочу. Я хочу быть отшельником, и это не кокетство, если ты еще не поняла. Я вышел из игры, и надолго, ты уж поверь. Короче, тебе в это впутываться ни к чему. Сама же со скандалом сбежишь от меня через год, если не раньше – зачем? И вообще я не сахар… Алия, это запрещенный прием… Сколько ты весишь? Мне тяжело дышать… что люди скажут… О господи. Ну, я не знаю… Поклянись, что не упрекнешь меня потом…