Подлипка течет в океан
Шрифт:
— Ха, сам! Как это сам?
— А может, тогда бы и учились иначе… — предположил Тим. — Тогда бы все было иначе.
— Как иначе?
— Ну, я не знаю. Может, за одно лето кончали бы школу.
— Как это за одно лето?
— Ну, не знаю… А все равно было бы здорово!
— Выдумываешь ты все.
— Ладно, не хочешь, так и не надо, — сказал Тим, — все равно по-нашему не будет. Вон Вера Николаевна говорит, что человек — часть природы…
— Мы часть природы? — возмутился Ленька. — Фигу! А знаешь, Тим, — вдруг он снизил голос до шепота, — Вера Николаевна сама часть природы, вот и говорит… Знаешь, Тим… ты только не обижайся… что я слышал?
Все говорят, что Вера Николаевна по уши втрескалась в Андрея…
— Ты… ты поменьше болтай, — покраснел Тим и даже задохнулся от какого-то внутреннего протеста и обиды. И пригрозил: — Попробуй еще раз скажи! Втрескалась… Скажешь тоже:
— Да это же не я, — оправдывался Ленька, — другие говорят.
— Пусть другие говорят, а ты не болтай. Понял?
— Мне что. Я запросто могу молчать. Тим, а когда мы пойдем к большому осокорю?
— Давай хоть завтра…
5
Теперь каждый день отправлялись они к большому осокорю и всякий раз возвращались ни с чем. Прошел по реке лед, вода в Подлипке холодно поблескивала. Вороны громким карканьем оглашали окрестности, шумными стаями с одного берега на другой носились галки. Но река казалась пустынной. Гоголей все еще не было.
Хотя, по всем признакам, они и должны бы уже прилететь.
— Теперь скоро, — говорит Тим, боясь, что Леньке надоест ждать и он откажется от дальнейших хождений сюда. Ленька рукой махнул.
— Пусть хоть и вовсе не прилетают.
— Прилетят, — убежденно сказал Тим. — Вот увидишь!
Они шли берегом Подлипки, возвращаясь в поселок, немного расстроенные. Потом посидели на старой опрокинутой лодке, задумчиво глядя на воду. И Тиму казалось, что не вода течет, а они на этой звонкой, просмоленной лодке плывут куда-то, мимо домов и деревьев, мимо реки…
— Вон они, вон! — вдруг закричал Тим да так и съехал ногами вперед с лодки.
— Кто? — спросил Ленька.
— Гоголи.
— Где, вон те, что ли?
И правда, вдоль противоположного берега к сухим зарослям прошлогоднего камыша плыли утки. Но это были обыкновенные домашние утки. И Ленька презрительно рассмеялся:
— Ха, нашел гоголей!
Тим покраснел, нахмурился и, оправдываясь, сказал:
— Да я что, я ведь ничего… Я думал, что гоголи. Издалека разве поймешь…
— А чего тут понимать, — безжалостно насмехался Ленька. — Пошире глаза открой, так и увидишь. Ладно, жди своих гоголей, а я пойду. Мне некогда. Во, смотри! — сказал он с издевкой. — Обратно плывут твои гоголи.
И, сплюнув сквозь зубы, быстро зашагал по косогору к поселку.
У Тима защипало в носу, так ему стало обидно, и слезы на глаза навернулись. Но он сдержался и не заплакал. И крикнул вдогонку:
— Ну и уходи! Пожалуйста. Обойдусь без тебя.
И вздрогнул от неожиданности: прямо как с неба свалившись, перед ним стоял Половинкин. Он смотрел на Тима в упор и во весь рот улыбался.
— Чего это ты разоряешься?
— Ничего, — буркнул Тим. Он стоял, не поднимая глаз, и потому видел только кирзовые в ошметках застаревшей грязи сапоги Половинкина да пузырем вздувшиеся на его коленях брюки.
— Не поладили? — поинтересовался Половинкин и положил тяжелую, будто каменную ладонь на плечо Тиму. Тим попытался вывернуться, но не тут-то было, рука Половинкина сделалась еще тяжелей и прямо давила, прижимала его к земле.
— Что это ты на меня сычом смотришь? — говорил между тем Половинкин, хотя Тим и вовсе на него не смотрел. — Брат, небось, настраивает против меня? Такой, мол, сякой Половинкин…
— Никто меня не настраивает, — сказал Тим, освободившись, наконец, из-под руки Половинкина и отступив на шаг в сторону.
— А вот если я твоему брату при случае по шее за такие штуки надаю? А?
«Он тебе скорее надает», — подумал Тим, но промолчал, понимая, что в данном случае самое благоразумное молчать.
А Половинкин так и зашелся в смехе, так и затрясся весь, и лицо его сделалось багровым.
— Не бойсь! — сказал он, вытирая рукой глаза. — Половинкин не такой. Понял? Так и брату своему скажи. Мол, Половинкин так и сяк… Славный в общем парень! Не веришь? Ты любишь машины? — вдруг спросил он. — Приходи как-нибудь в мастерскую, покатаю тебя. С ветерком. На легковой. А хошь, на тракторе… С грохотом.
— Не хочу, — еще ниже наклонил голову Тим.
— Ну и дурак! — сказал Половинкин. — Не понимаешь, значит, ничего. А я насквозь тебя вижу. И брата твоего, глухого, тоже насквозь вижу. Не веришь?
Тим опять промолчал.
— Да я, может, самый добрый на свете… А? — Тут он торопливо стал шарить по карманам; шарил, шарил и что-то, наконец, вытащил и протянул Тиму. — Вот! Угощайся. Бери, бери. Чего набычился? Бери, покуда я добрый.
И он прямо силой втолкнул Тиму в ладонь конфету и напоследок так сжал его плечо, что Тим сморщился и чуть не вскрикнул от боли. А Половинкин уже шел прочь, вдоль берега, весело насвистывая. Он прошел немного, оставляя за собой на песке глубокие безобразные следы, остановился, обернулся и крикнул:
— Так и скажи брату: Половинкин, мол, добрый. Так, мол, и сяк…
Фантик ему покажи.
И, зашагав дальше, во все горло запел:
Во поле березонька-а стояла-а, во поле кудрявая…
И-эх! Надаю березке я по шее,
Надаю, кудрявенькой, по шее…
Тим повертел в руках конфету в яркой обертке, поколебался с минуту, не зная, как ему поступить, потом решительно размахнулся и швырнул так, что конфета чуть не перелетела через реку, булькнув где-то у того берега… Вот и все! Тим облегченно вздохнул и побежал по косогору к поселку, все быстрее, быстрее. Дух у него перехватило.