Подлипки (Записки Владимира Ладнева)
Шрифт:
– - Уж не тебе бы, трусишке, говорить!
– - возразил я ему.
– - На старую водовозку боишься сесть! Ноги растаращишь -- сидишь как баба... Петруша покраснел.
– - Ну что?
– - продолжал я, смягчившись немного в душе, но не желая явно уступить.
– - Что смотришь? На поцалуй мою ручку...
– - Цалуй мою.
– - Твоя жолтая, гадкая, а моя, посмотри, какая!
– - Ишь вы какие нежные!
– - заметил Платошка с негодованием.
– - Из чего вы это взяли, чтоб Петр Петрович Да вашу ручку стали цаловать!
– - А чем он лучше меня?
– - У них
– - Молчи, мерзавец!
– - Ругаться не извольте; я дяденьке скажу.
– - Ах ты этакой!
– - закричал я и дал пощечину Платошке изо всех сил. Платошка заплакал; я было хотел схватить его за волосы, но Петруша кинулся, повалил меня и стал драть за уши, приговаривая: "Ах, ты молокосос, мальчишка, драчун!" Я вырвался в бешенстве и, подняв с земли свою тупую саблю, ударил Петрушу по руке, что было силы. Петруша закричал, Платошка закричал тоже, а я побежал домой как безумный. Я знал, что меня ждет. Мне уже пришлось испытать гнев дяди, и вот по какому случаю. Один небогатый дворянин желал отдать куда-то сына, на казенный или дворянский счет, не помню. Однажды дядя позвал меня в кабинет и заставил меня вынимать из шляпы билетики. В комнате было несколько человек дворян и сам предводитель.
– - Ну, это еще невинный ангел, -- сказал бедный отец, -- выньте мой билетик, красавчик мой!
Все окружили меня; я вынул билетик и прочел: "Золотников".
– - Мой, мой!
– - закричал отец, расцаловал меня и обещал фунт конфект.
– - Вздор!
– - сказал дядя, -- он не возьмет. Однако дня через три после этого я решился подойти к сыну Золотникова на гулянье и спросил у него, когда отец намерен прислать мне конфекты. На другой день дядя увидел с балкона слугу Золотниковых и спросил у меня: что это такое он несет в бумаге, не знаю ли я? Я покраснел и отвечал: "Не знаю, право... право, не знаю!"
– - Поди, спроси у него, что ему надо.
Я вернулся с конфектами и сказал, опять краснея:
– - Это мне конфекты. Не знаю, зачем это он прислал!
– - А записки нет?
– - Есть. Я подал записку, и дядя прочел:
"Милый мой, Владимир Александрович! Напрасно вы думаете, что я забыл о своем обещании. Разные дела отвлекли меня. Посылаю и т. д."...
– - Так ты напоминал?
– - спросил дядя, и глаза его заговорили. Я молчал.
– - А! взяточник и лгун! Хорош. Попрошайка и лгун! Да ты знаешь ли, что такое мужчина, который лжет?.. Негодяй!
Дядя позвонил. Вошел человек. Я обомлел.
– - Возьми эти конфекты, отдай их человеку Золотни-кова и скажи, что я... я, понимаешь? велел их отнести назад. Да приготовь мне в кабинете розги! Пойдем-ка. Я упал на колени, просил, плакал... Нет, ничего не помогло. Пришла тетка и тоже стала просить; но дядя не отвечал ей ни слова, взял меня за руку и увел с собой. Там Ефим меня больно сек, а дядя сидел на диване и смотрел. Тетка после этого позвала меня к себе и дала мне гофмано-вых капель. Испытавши все это, я понимал, чему я подвергаюсь, и решился на этот раз не быть робким и слабым. Петруша прибежал к Ревелье и показал ему свою руку, на которой вздулся красный рубец и в одном месте показалась кровь. Ревелье требовал, чтоб я просил прощенья, но я не мог видеть скромного генеральского сына без ненависти и отказал наотрез.
– - A genoux, mauvais sujet!
– - кричал Ревелье, -- а genoux! Pss, pss, silence! Est ce qu'on ne rosse pas ici, comme partout ailleurs par hasard?
– - Еще бы не rosse!
– - возразил я, -- в таком проклятом доме и хуже бывает! Кончено все! Я обречен на казнь. Отчаяние овладело мною, отчаяние и отвага. Петра Николаевича не было в городе, но я знал, что недели через две он вернется, и рано или поздно я расплачусь за все. Александра Никитишна также узнала об этом; она прибежала ко мне в
бешенстве и начала было: "я тебя, да я тебя!" Но я презрительно молчал, и она успокоилась.
Прошло недели с полторы. Дядя не возвращался, а Петруша, казалось, забыл оскорбление; запустив руки в карман и посвистывая, шатался он по комнатам, или шел себе удить рыбу, так что мне иногда становилось его жалко. Тетка обращалась со мной по-прежнему. Она очень любила нарушать обыкновенный порядок дня -- пить чай или кофе не вовремя, посылать за сыром ни с того, ни с сего, но не при муже. Нередко приходила ко мне горничная, когда дядя был в гостях или в присутствии, и таинственно звала меня на теткину половину; иногда же и сама тетка говорила мне с глазу на глаз:
– - А не выпить ли нам чайку, Володя? Как ты думаешь, дядя твой не узнает?
– - Выпьемте; что ж!
– - Ты, смотри, не проболтайся; он ведь, ты знаешь, месяц меня за это будет точить, скажет mauvais genre, беспорядок, харчевня... Вот так-то случилось нам и теперь вдвоем с нею пить кофе; она объявила мне, что дядя будет завтра.
– - Ты не рад, кажется?
– - Чего же мне, ma tante, радоваться?
– - я отвечал ей.
– - Я знаю, что меня высекут.
– - А ты зачем напроказил?
– - А зачем они с Платошкой мою дворянскую честь унизили?
– - Скажите, какой фарное! Ну, пей, пей кофе. Я уже ничего не скажу и Пьер тоже. Если б я захотела, разве я не могла бы сама тебя наказать?
– - Еще бы! конечно бы могли!
Она уговорила Петрушу оставить это дело так; "отец расстроится, будет шум, что за охота". Петруша обещал молчать и смолчал. Долго меня смущала мысль о его великодушии.
Вся эта обстановка привела к тому, что я, подросши, всем сердцем стал понимать слово "сирота". Не раз пла'
кал я, один-одинешенек, жалуясь на то, что здесь меня никто не любит и что я всеми покинут. Я писал страстные письма в Подлипки, иногда клялся все сносить и ждал терпеливо той минуты, когда мне можно будет вернуться домой; иногда уверял, что я жду смерти и верно никогда не увижу ничего и никого домашнего. Я берег с благоговением не только образ в окладе, благословение Марьи Николаевны, но и закладку из бисерной канвы с вышитым souvenir, которую прислала мне Вера, и подарок Аленушки -- маленькую чашку старинного фарфора, с белыми овечками на лугу и хижинами вдали, глядя на которую и вспоминая о бедной уже умершей тогда мадам Бонне, я повторял стихи: