Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)
Шрифт:
Ян не приехал.
Она спросила о бабушке.
– Уехала!..
Эндри стояла у своего окна за занавеской, когда во двор въехал экипаж графини. Теперь наконец решится, что с ней будет.
На другой день, очень рано утром, вошла старая Гриетт, разбудила её, принесла два чемодана и уложила вещи. Эндри ни о чем не спрашивала, встала и оделась.
Они уедут, больше Гриетт ничего не знает. Таков приказ графини.
Они спустились с лестницы, сели в закрытый экипаж, которым правил Юпп. Поехали двором, через ворота замка. Тут было последнее, что она видела в Войланде: бронзовые олени на замковом мосту.
Карета поехала в Клёве и подкатила прямо к вокзалу. Билеты уже были у Гриетт. Молча простился с Эндри старый кучер. Она заметила, что он охотно бы с ней заговорил, но не смел: ему был отдан приказ.
Они направились в Голландию. Один час, за ним – другой. Прибыли в Цутфен. Это было уже в конце октября.
Приятный домик, и в нем очень чисто. Эндри получила красивую комнату, а рядом, в другой, поместилась Гриетт. Встретила их госпожа Стробаккер-Меврув, обладательница королевского диплома, практикующая акушерка. Это была толстенькая, кругленькая и здоровая женщина со щеками, как красные яблоки. Она привыкла к таким гостям, которые должны были потихоньку скрыться на несколько месяцев, и считала это самой естественной вещью на свете. Она тотчас же настояла на основательном осмотре. Установила, что все в порядке и Эндри в своё время без всякого труда принесёт на свет здорового младенца. Ей нечего бояться. Во всем этом нет ничего особенного – такие вещи, Господи Боже, совершаются ежедневно.
Эндри могла делать, что ей было угодно. Ходить, гулять, читать, работать – полнейшая свобода!
Через две недели приехала бабушка. Она выглядела очень удручённой. С нею был маленький старичок в очках, которого Эндри часто вндала в Войланде, – нотариус. Бабушка сначала переговорила с ней наедине.
– Согласна ты теперь сказать, кто это был? – спросила она. Не дождавшись ответа, продолжала: – Это был Бартель. Он во всем тотчас же сознался, как только я задала ему вопрос. По его словам, ты одна была во всем виновата. Правда это?
Эндри подтвердила.
– Если ты, бабушка, этого желаешь, – сказала она тихо, – я выйду за него замуж.
– А, ты согласна?! – воскликнула графиня. – Это была бы, конечно, для тебя блестящая партия. К сожалению, он уже давно женат, имеет жену и четверых детей у себя дома, в Тироле. Об этом, понятно, он в Войланде не проронил никому ни слова.
После этого она позвала нотариуса. Тот открыл своей чёрный портфель, вынул большие бумаги и прочёл их. Эндри едва вслушивалась, понимая только отдельные слова вне общей связи… Что она отказывается от своих наследственных притязаний на Войланд… Что она передаёт все свои права на ребёнка… Что графиня…
– Согласна ты на это? – спросила бабушка. Она передвинула ей через стол бумаги: – Вот, прочти ещё раз, если хочешь.
Эндри была на все согласна.
– Я должна это подписать? – спросила она.
Нотариус взял бумаги обратно.
– Нет, этого нельзя, барышня, – заявил он, – пока вы ещё несовершеннолетняя. Я похлопочу, чтобы вы по истечении шестнадцати лет от рождения были признаны совершеннолетней, – тогда только вы сможете подписать.
Он встал, а с ним и графиня.
– Бабушка! – прошептала Эндри.
Она видела, как поднялась рука бабушки, точно так желала её приласкать, как это делала часто, – по волосам, по лбу, по щеке…
Но графиня опустила свою руку, набросила на лицо вуаль и, не произнеся ни слова, вышла из комнаты.
Прошли осень и зима. Один день был похож на другой. Этот тихий покой ничем не нарушался.
Впрочем, один раз пришло письмо от Яна. Только пара строчек, но любезных, тепло написанных, как от брата. Большое горе, что все так случилось. Теперь уже ничего не переделать. В настоящее время ничем помочь нельзя, но пусть она ему напишет, если когда-либо будет нуждаться в нем. И он прилагал свой постоянный адрес.
Через неделю после Пасхи явился нотариус из Клёве. Он привёз документ о признании её совершеннолетней и предложил ей подписать бумаги. Не передумала ли она за это время? Он не смеет её уговаривать, и она должна понять, что этот отказ – тяжёлая вещь. Эндри это хорошо понимала. Но она подписала без колебаний. Ей казалось, что таким путём она искупит часть своей вины. Только теперь она могла свободнее глядеть вокруг себя.
Вскоре после того у неё родился ребёнок, девочка. Она родила так легко, точно женщина.
– И кошка не сделает этого лучше, – похвалила её вдова Строба ккер.
Эндри не видела своего ребёнка, она не могла даже приложить его к своей груди. Гриетт, старая хромоножка, уже на следующий день увезла его.
Теперь Эндри осталась у акушерки одна. Та показала все своё искусство, закутывала её, массировала, заставляла делать гимнастику.
– Теперь, – смеялась акушерка, – мы должны из матери снова сделать барышню. Никто не должен заметить, что вы когда-то имели ребёнка.
Акушерка была очень довольна своими успехами. Это молодое тело снова становилось гибким и девически свежим.
Май уже смеялся над гиацинтовыми полями. Эндри снова ожила. Её грудь расширилась. Прошла зима…
Но приехали две монахини в чёрном с письмом от графини. Они взяли её с собой в Лимбургскую область – в воспитательный монастырь для английских девиц. На Рейне и в Нидерландах более строгого не существовало.
Глава 5. Об английских барышнях и солнечных островах
Эндри никогда не узнала, было ли известно благочестивым сёстрам, что с ней случилось. Её об этом никогда не спрашивали. Обращались с ней так же, как с сотнями других детей.
Только она уже не была больше ребёнком.
Не потому, что она была старше всех. Там были девочки от шести до восемнадцати лет, двум-трём было даже больше. Но все они привыкли к этой жизни и ничего другого не знали, они были цветочками, взращёнными садовником в горшочках, выставленных в ряд. Она же была дико выросшим плевелом.
Когда она поступила, школьный год почти заканчивался. Поэтому её поместили не в общей спальне, а в комнату к одной из сестёр. Она должна была посещать обедни и другие службы, но в остальном в первые дни её оставляли в покое. Ей сшили пару таких же платьев, какие носили все воспитанницы в монастыре: темно-синие с белыми воротниками. Она получила большую флорентийскую соломенную шляпу с синей ленточкой, а также и другую – для зимы, из синего войлока с белой лентой того же флорентийского покроя. Затем ещё синюю накидку и три чёрных передника с воротничками, которые должна была надевать только за столом и во время прогулок. Все вещи, кроме носильного белья, были у неё отобраны.