Поднимается ветер…
Шрифт:
— Ну что ты плачешься, милая моя? — не выдержала как-то Мио. — Ты будешь королевой, все к тому идет, так что же здесь дурного? Анна передернулась.
— Я лучше в монастырь уйду… — шепотом сказала она. — Король никого не любит и никогда не полюбит.
— «Любит»? — передразнила ее Мио. Своих дам она выгнала, в будуаре никого не было, и говорить можно было спокойно, не боясь чужих ушей. — Анна, что такое «любит»?
Зачем это нужно? Ты будешь королевой и сможешь делать почти все, что захочешь. У тебя будут двор и поместья, любые наряды и лучшие лошади — а при чем тут любовь?
— Ты не понимаешь, — качнула головой девица Агайрон. — Есть просто отсутствие чувства, а есть… — долгая пауза. — Есть неспособность к нему. Король злой человек. Он приказал казнить родственников своей матери. Он не любит своих детей. Он ни о ком не сказал ни одного доброго слова, только о тех, кто давно умер. Он больше любит тех, кто жил тысячу лет назад, чем своих сыновей! Он жестокий и страшный человек… Мио вздрогнула. Анна точно и кратко сформулировала все то, что подспудно раздражало ее саму, но не находило выхода в словах. Для девицы Агайрон это, пожалуй, было слишком. Герцогиня Алларэ зажмурилась, потом открыла глаза и уставилась на Анну, державшую в ладонях фарфоровую чашку. Длинноватое, но правильное личико с острым носом. Светлые голубые глаза под густыми черными ресницами. Изящная прическа, украшенная диадемой из жемчуга и «рыбьего глаза»; явно огандская работа, и необычная — эти два камня редко объединяют в одном украшении, — но Анне шло. Васильковое нижнее платье, белое с золотой вышивкой верхнее, и васильковый же корсаж — тут уже не Мио постаралась, это сочетание придумала сама Анна, и получилось великолепно. За несколько девятин девица Агайрон выучилась одеваться и причесываться по столичной моде, приучилась носить украшения. Уже удивительно для дурочки, почти всю жизнь проведшей в далеком южном Агайрэ. У нее было врожденное чувство вкуса, которому не хватало лишь возможности, чтобы раскрыться. Неожиданная прихоть отца — щедрость и прямой приказ тратить деньги на наряды и украшения, — и уроки Мио позволили этому вкусу проявиться. Анне уже не нужны были советы, она сама знала, что ей к лицу, а что надевать не стоит. Чтобы блистать в столице, этого уже достаточно, но девица Агайрон еще и сумела завоевать себе весьма приятную репутацию. Герцогиня Алларэ не сделала ничего особенного: прилюдно назвала Анну своей подругой, отвесила пару комплиментов — а остальное было заслугой самой девушки.
Самые распущенные кавалеры в ее присутствии моментально вспоминали о приличиях и вели себя, как благовоспитанные послушники, не позволяли себе ни вольных шуток, ни пошлостей. При ней затихали самые фривольные беседы и сплетни, а разговоры обретали редкую, по мнению Мио, осмысленность и приятность. Молчаливое достоинство, скромность и строгость манер Анны обладали неким магнетическим эффектом: вокруг нее всегда собирались не только юнцы, но и взрослые дамы с господами; девица Агайрон же не делала вовсе ничего, обычно просто молчала, потупив глаза. Ах, какую пару они составили бы с Фиором Ларэ! На его величество эти чары тоже действовали. Анне не досталось ни одного жадного взгляда, ни одной вольной шутки; только забота господина всей Собраны о юной благочестивой даме. Все, что король не хотел или не мог адресовать девице Агайрон, он вдвойне и втройне воздавал герцогине Алларэ. Мио прекрасно знала, что, останься она с королем наедине, дело зайдет куда дальше взглядов и «отеческих» потрепываний по щеке. Она ничего не имела против: лучше быть королевской фавориткой, чем бывшей любовницей герцога, а после Руи связываться с кем-то ниже его по положению неприлично и почти невозможно. Молодых благородных господ в Собре было — пять трюмов набить, и еще на шестой останется, и среди них хватало умненьких, хорошеньких и влюбленных в герцогиню по самые уши, но кто из них мог составить ей достойную пару? Если смотреть по положению, то граф Агайрон, но этот-то под определение «молодой и красивый» подходил так же, как король, то есть — никоим образом. Если выбирать между этими двумя, то, разумеется, нужно пользоваться королевской благосклонностью, пока все ее признаки налицо.
— Анна, милая моя, от королевы не требуется постоянно быть рядом с королем. Она должна сопровождать его на всех приемах, это так. Должна родить ребенка… хотя у его величества уже есть наследники, так что это не важно… но двор королевы и двор короля связаны не так уж и тесно. Ты будешь жить со своими дамами, которых выберешь сама. После рождения первенца ты сможешь удалиться в любое из поместий и приезжать в столицу лишь на праздники. Королева Ванхильд так и поступала, это совершенно обычно.
— Поместье? — Ресницы предательски дрогнули, а на щеках выступил румянец.
— Я знаю, о чем ты думаешь, милочка. Точнее, о ком, — улыбнулась Мио. — Если ты будешь достаточно благоразумна, то через пару лет сможешь позволить себе и это. Особенно, если не будешь ревнива…
— Ревнива? — Анна удивилась, но она уже не открывала рот и не хлопала глазами от изумления.
— Если ты не будешь слишком уж преследовать дам, с которыми твой супруг-король захочет приятно провести время, то сможешь… ну, скажем так, переложить на них обязанность выполнять некоторые желания супруга. Девица Агайрон глубоко задумалась. Должно быть, она прекрасно поняла намеки Мио; хотя, с другой стороны, с этой тихоней, то слишком проницательной, то слишком наивной, никогда нельзя было поручиться заранее. Тонкие длинные пальцы вновь сомкнулись вокруг полупрозрачной чашечки с изумрудной каемкой. Тот, кто расписывал сервиз, хотел изобразить виноградные листья, а получилось у него нечто диковинное: не то клен, не то вообще еловые лапы. Мио сначала посмеялась, увидев, что сделали мастера из ее заказа, а потом поняла, что чудная растительность покорила ее сердце, и чайный сервиз стал любимым. Герцогиня разрешала подавать в нем чай только себе, Реми и Анне, но брат обозвал ее любимую посуду кукольной и смеялся: дескать, чашки больше походят на яичную скорлупу, а ставить их на блюдца страшно — вдруг да треснут. Братец любил золотые кубки и серебряные тарелки.
— Пожалуй, — сказала вдруг Анна, — я не была бы так уж огорчена, если бы король проявлял благосклонность к другим дамам. Ведь его величество — верный рыцарь и попечитель всех своих подданных, нельзя лишать их его опеки… Светская улыбка, словно вокруг — три десятка гостей. Бледно-розовая, почти прозрачная помада делала тонковатые губы достаточно пухлыми и мягкими. Анна подняла голову и в упор взглянула на герцогиню Алларэ.
— Особенно, если этой дамой будет моя лучшая подруга, которой я могу полностью доверять. Герцогиня Алларэ едва не выронила чашку. Голос, наклон головы, изгиб губ — словно девица Агайрон сидела не на стульчике в будуаре Мио, а на троне во дворце. На миг герцогине почудилась в черных волосах не диадема, а корона королевы — изящный венец, усыпанный бриллиантами.
— Лучшая подруга была бы счастлива оказать ее величеству подобную услугу, — герцогиня Алларэ поднялась со своего стула и сделала глубокий реверанс, потом повалилась в стоявшее чуть позади кресло и захохотала, болтая ногами.
Через мгновение к ней присоединилась и Анна. Вбежавшие Мари и Кати не поняли, почему герцогиня и ее гостья смеются, как две напроказившие малые девчонки, но веселье было столь заразительно, что и они присоединились к хохоту.
— Веселитесь? — отдернув занавесь, в будуар вошел Реми. — А я, между прочим, целый час развлекал вашего батюшку, дама Агайрон. И мне вовсе не было так весело. Он вас ждет внизу… Анна оборвала смех и поднялась, чтобы выйти, но герцог упер руку в стену, перекрывая проход.
— Я сказал, что он вас ждет, но не сказал, что вы должны к нему идти, — Реми подмигнул девушке, и она застыла — графская дочка, уже привыкшая общаться с гостями Мио, при виде хозяина дома все еще теряла дар речи. Неудивительно: герцог Алларэ, особенно в дурном настроении, более напоминал океанский шторм, нежели человека из крови и плоти. — Кати, или как вас там, велите подать вина. Обиженная Мари, которую спутали с товаркой, удалилась, следом за ней ушла и вторая сплетница. Реми постоянно дразнил двух дам Мио, и дразнил жестоко, а те в отместку собирали о нем все сплетни и доносили их герцогине; потому Мио и не спешила мирить их между собой: так получалось забавнее.
— Дамы, над чем вы так веселились? Не будьте жестоки: мне после неурочного общения с господином первым министром нужно что-то веселое, а то сам он кисл, как незрелый крыжовник. Анна, — спохватился братец. — Вас не оскорбляет, что я так говорю о вашем почтенном батюшке?
— Вы судите о нем столь же разумно и метко, сколь и он о вас, — улыбнулась Анна.
Мио в третий раз за вечер опешила; Реми и вовсе застыл посреди комнаты, вертя на пальце какую-то безделушку, должно быть, подобранную по дороге. Кажется, у Мари был похожий браслет: серебро с гранатами в ее вкусе. Заговори с братом браслет, он бы, наверное, меньше удивился. До сих пор Анна не могла выдавить из себя ничего, кроме «да, герцог!» или «нет, герцог!», а тут в острый язык Реми загнали не менее острую шпильку.
— Н-да, — после паузы сказал Реми. — Узнаю влияние моей ненаглядной сестренки. Продолжайте в том же духе, Анна, а то, когда вы молча хлопаете глазами и ртом, вы похожи на рыбу. Такую, знаете, свежевыловленную изумленную рыбу, не понимающую, что с ней творится. Остроумие вам больше к лицу.
— Реми… — начала Мио: братец ответил слишком уж грубо; но гостья только смерила неучтивого собеседника взглядом и слегка улыбнулась.
— Совет старшего подобен щедрому подарку. Спасибо, герцог, — девица Агайрон сделала реверанс. — С вашего позволения, я все же пойду к отцу. Мио, благодарю за гостеприимство.