Поднимается ветер…
Шрифт:
— Что за деревенские сказки, полковник Эллуа? — спросил Агертор.
— Таковы показания трех солдат и капитана Готье, вместе с капитаном Эйком, обнаружившего трупы. Капитана Готье мы сможем заслушать к вечеру, он остался вместе с моим полком. В любом случае действия капитана Эйка были несоразмерно жестокими, бессмысленными и противоречили Уставу. Ему следовало заняться расследованием досадного происшествия, а не массовыми убийствами, — Эллуа вновь сплюнул в платок, и на этот раз Рикард подметил розовую пену.
— Вы были ранены? — нехотя спросил Меррес.
— Перелом ребер, несущественно, мой генерал, — отмахнулся эллонец. — Жестокость Эйка спровоцировала бунт.
— Это было не причиной, а поводом! — сердито бросил Фарон. — Эйк сжег деревни утром, а нападать на наши разъезды стали уже вечером!
— Почему я не получил рапорта в тот же день, полковник Фарон? — Рикард встал, но голова закружилась не то от резкого движения, не то от ярости, и ему пришлось опереться кулаками на стол. — Какого козла драного ты молчал, поганец?!
— Мой генерал! — отшатнулся Фарон. — Я рассчитывал усмирить бунт своими силами!
— Господин полковник Фарон лжет, — спокойно и негромко произнес Эллуа. — И в день начала восстания, и на следующий он отсутствовал в лагере, не назначив заместителя. Ординарцы не знали, где его искать. В результате подчиненные ему офицеры действовали на свое усмотрение.
— Арестовать его… — рыкнул Рикард. — Эллуа, что вы можете сказать о его начальнике штаба? Как его там…
— Достойный офицер. Он поддержал мое предложение о наступлении, но полковник Фарон пригрозил ему арестом. Подполковник Аллу может принять командование.
— Аллу? — Рикард уже обрадовался было, но при звуках фамилии подполковника его перекосило. Это же къелец! По какому недосмотру он вообще оказался в составе армии? — Не годится. Мне только заведомых пособников не хватает в полковниках! О чем вы думаете, Эллуа?
— Это вопрос, мой генерал? — Блеклые зеленоватые глаза смотрели мимо плеча Рикарда.
— Нет, комплимент, елки ломаные! — заорал-таки Меррес, хотя обещал себе сдерживаться.
— Я думаю о благе армии и о том, что из офицеров этого полка подполковник Аллу наиболее достоин командовать им. Его происхождение не столь уж важно.
— А я так не думаю! — Эллуа, конечно, хороший офицер, но слишком уж часто приходят ему в голову завиральные идеи. Двое караульных, пришедших за Фароном, помешали Рикарду прочитать эллонцу нотацию о том, что ни одному из северян нельзя доверять. Фарон, едва ли не с коня угодивший под арест, насупился и глядел волком, но злился он в основном на Эллуа. Эллонский кавалерист не стал щадить самолюбие труса-полковника и обо всех его деяниях доложил не лично генералу Мерресу, а прилюдно, на совете. Жестокое решение, но верное. Хотя прекрасно видно, что о любой ошибке Рикарда Эллуа так же спокойно доложит хоть лично королю, хоть дядюшке. Нельзя его держать в штабе: слишком умен и опасен; но, с другой стороны, кому еще можно доверять? Дальше до самого утра обсуждали, какой полк перебросить на юго-запад и как именно действовать. Эллуа молчал, а потом надолго закашлялся и Рикард не без удовольствия отправил его в лазарет; кавалерист явно не был в восторге от заботы генерала, но спорить не стал. Без него совет почему-то пошел живее, ранее молчавшие начали говорить и предлагать, и к завтраку план был составлен. Все офицеры в унисон обещали разобраться с бунтом за три седмицы, говорили, что в сложившейся ситуации есть свои преимущества — теперь можно разгромить все силы восставших в двух-трех сражениях, а это куда удобнее, чем отлавливать их по лесам и схронам. Рикард уже не верил обещаниям, но лучшего плана у него не было.
Мрачное, темное предчувствие разгрома овладевало им вместе с голодом и головной болью.
Граф Агайрон навещал племянников почти каждую седмицу. Младший обществом дяди откровенно тяготился и скучал, да и сам граф недолюбливал его, хотя и не мог объяснить себе причин. Принц Элграс, на первый взгляд, во всем превосходил брата — был и смышленее, и лучше развит, и гораздо красивее Араона, но характер младшего племянника отталкивал и настораживал. Как ни бились над его воспитанием наставники, гувернеры и все прочие, Элграс казался — да что там казался, был, — необузданным дикарем, которого не связывали ни правила этикета, ни уважение к старшим. Слишком высокий для своих тринадцати, широкоплечий, уже больше напоминающий юношу, чем подростка, Элграс явно полагал, что ему должен принадлежать весь мир, и вел себя соответственно. Дядю он перебивал, с отцом спорил, на епископа Лонгина мог прилюдно повысить голос в ответ на замечание, а все испробованные способы наказания не производили на него ни малейшего впечатления. Агайрон откровенно предпочитал старшего, а младший относился к этому с обиженным нарочитым равнодушием. Когда дядя навещал племянников, скучал, вежливо, но небрежно отвечая на вопросы, а как только граф разрешал ему удалиться, стрелой вылетал из комнаты, даже не удосужившись изобразить сожаление по поводу расставания. Первый министр понимал умом, что поступает неверно, пренебрегая младшим и, что куда хуже, демонстрируя ему это пренебрежение. Жизнь не всегда идет так, как хочется, и младший принц может оказаться на троне — тогда-то он припомнит дяде все обиды. И все же сердце к младшему племяннику не лежало, может быть, с того самого момента, когда он увидел крупного и отчаянно горланящего младенца на руках у Астрид. Вопреки веками освященному обычаю, сестра не отдала ребенка кормилицам и нянькам, а решила выкармливать его сама, хоть это и не подобало королеве. До самой смерти она возилась с младшим, словно Элграс был не ребенком, а куклой или щенком — баловала, наряжала, задаривала подарками. Сколько брат ни говорил ей, что принц королевской крови должен получать совсем иное воспитание, Астрид его не слушала.
— Если б у тебя был собственный сын, Флектор, ты не был бы таким занудой! — отмахивалась сестра-королева. Неудивительно, что Элграс вырос донельзя избалованным и капризным. Если первые восемь лет тебя только холят и лелеют, не говоря слова «нет», а вместо наказания ласково щебечут «ах, какой непослушный мальчик!» — ничего иного ждать не приходится. Покойная сестрица была неумна, слишком неумна. Хорошо, что хотя бы Араона воспитывали, как полагается. После того, как его в три года отлучили от груди, он попал под надзор гувернеров и теперь разница была налицо. Старший вырос достойным трона, по младшему уже плакала ссылка в дальнее поместье под суровый присмотр. Если у Анны не будет сыновей, то Агайрэ попадет под управление этого взбалмошного мальчишки, считающего себя не то третьим из Сотворивших, не то центром мира. Страшнее этой перспективы — только Элграс-король. Парень будет играть властью, пренебрегая мудрыми советами, как пренебрегает ими и сейчас. Пожалуй, это будет пострашнее правления Ивеллиона — тот хотя бы обладает удивительно развитой наблюдательностью и недоверчивостью, Элграс же с жадностью хватается за улыбки и лесть, но не готов внимать суровому гласу разума. Первый министр выслушал беглый и небрежный рассказ младшего о достижениях в учебе, одобрительно кивнул — смышленый мальчишка быстро все запоминал, и учителя были этим довольны, хотя и сходили с ума от его поведения, — и коротко поклонился.
— Вы свободны, ваше высочество. Голубоглазый нахал подскочил с кресла, тряхнул светлой гривой и протопал к двери. Дробный стук каблуков ударил по ушам. Агайрон неодобрительно покосился на сапоги для верховой езды, в которых расхаживал по классу принц, но промолчал. С кого Элграс копирует половину своих невозможных манер, граф прекрасно знал: с двоюродного дяди Гоэллона, который, хоть и приходился принцам куда более дальним родственникам, активно участвовал в их воспитании. До недавних пор — участвовал, подумал министр. Теперь у герцога трое своих воспитанников, а король к нему несколько охладел, так что у Паука есть уйма времени для того, чтобы учить дурным манерам чужих детей, а не королевских отпрысков. Это и к лучшему. Пусть они и учатся сидеть на столах и подоконниках, расхаживать в неподобающей одежде, запрокидывать ноги на поручни кресел, пить из кружек и носить охотничьи костюмы во дворце, а сыновья короля уж как-нибудь обойдутся без этих ценных уроков. Граф повернулся к Араону.
— Не кажется ли вам, ваше высочество, — Агайрон с первого дня обращался к обоим мальчикам именно так, без неприличной фамильярности, — что ваш брат излишне увлечен вашим родственником? Араон встрепенулся, словно успел задремать в своем кресле, удивленно приподнял брови.
— Дядя, я не понимаю, кого вы имеете в виду. Министр обвел взглядом гостиную принцев. Просторная и светлая даже зимой, когда небо постоянно затянуто тучами, обставленная просто и удобно. Вдоль стен — стеллажи со свитками и книгами, над камином — поясной портрет его величества, вокруг широкого старинного стола — три кресла. Белый королевский цвет декоратор разбавил кремовым и бледно-голубым, так что комната казалась, пожалуй, слишком холодной, но из камина тянуло теплом. Изысканная скромность: то, что и подобает двум подросткам королевского рода.
Наследник терпеливо ждал, глядя на Агайрона. Руки были, как подобает, сложены на коленях — не то что у Элграса, который не знал, куда их девать. Граф давно собирался поговорить со старшим на ту неприятную тему, к которой уже подступил вплотную, но каждый раз что-то его останавливало. Первый министр опасался, что принц Араон или поймет его не полностью, или не согласится дослушать до конца, или вовсе решит, что Агайрон клевещет, и тогда отношения с разумным, но чувствительным и доверчивым мальчиком будут безнадежно испорчены.