Подноготная любви

Меняйлов Алексей

Другой подвариант того же самого. Она — дочка офицера и алкоголика, возможно, не гомика. Закончив школу, поступает на актёрско-режиссёрский факультет. Однако «не сложилось», и она выбрала новую профессию, тоже «неожиданную» — учителя. Замуж за военного не пошла, а вышла за… медика, психотерапевта. Когда он проявляет хоть малейшее непослушание, она тут же грозит одеть ему на голову сковородку: не нравится ему это, видимо, только на логическом уровне. Он хотя и не военный, но, тем не менее, глубоко убеждён, что целый ряд психологических открытий, опубликованных ещё до его рождения, на самом деле сделаны им, и поэтому он, чтобы его идеи у него не украли (как он подозревает — для обретения власти над миром), старательно изъясняется намёками и недомолвками. Как психотерапевта его очень ценят многие модные врачи, а пациенты видят в нём

ещё и духовного учителя. Тоже конкретная судьба. И тоже типична.

С точки зрения познания о некрофилии, неожиданностей ни в его судьбе (мать тоже учительница), ни в судьбе его жены не было. Как и в судьбе дочки офицера из первого примера.

У некрофилов характерны и сновидения. Эта тема для большой диссертации, поэтому в примерах ограничимся. Уважаемая хозяйка литературного салона однажды поделилась с нашим П.

— Да, — сказала она, — сегодня, например, мне снился удивительнейший сон! На моих глазах расчленяли женщину, вернее, молодую девушку! Сначала ей отрезали одну руку, потом, не торопясь, другую… Ногу… И так дальше… Что бы это могло значить?

П., решившись, спросил:

— Извините, а вам иной раз испражнения, пардон, не снятся?

Уважаемая хозяйка рассмеялась.

— А как же! И даже в разных видах! Один сон, на удивление, преследует меня разве что не с самого детства. Почти что на эту самую тему.

— А какой?

— Иду я по туалету. Большой такой туалет, величественный, как здание Университета. Да и вообще похоже, что происходит это всё в Университете. Вернее, иду я даже не по туалету, а по анфиладе туалетов. В каждой из кабинок — по человеку, и… ха-ха!

— Что?..

— Занимаются этим самым делом… За которым пришли. Двери, разумеется, прикрыты, но… видно. Так вот, прохожу я по этой бесконечной анфиладе, а затем попадаю в такой величественный зал, где заседает… заседает правительство! Да-да! Ни больше и ни меньше! Само правительство!..

Что ж, общность испражнений и правительственных мужей доказывать не надо. Не удивляет, надеюсь, читателя и частое повторение слова величественный и геометрическая правильность анфилад туалетов и кабинок.

Это был пример русского некрофилического сна. А теперь приведём немецкий из работы Эриха Фромма «Адольф Гитлер. Клинический случай некрофилии» (в книге: Fromm E. The anatomy of human destructiveness^[2]), учёного, который после прихода к власти нацистов вынужден был эмигрировать из Австрии в Соединённые Штаты. Сон следующий:

«Я сижу в уборной: у меня понос. Испражнения из моего тела выходят с ужасающей силой, как будто взрываются бомбы, которые могут разрушить дом. Я хочу помыться, но когда пытаюсь пустить воду, обнаруживаю, что ванна уже наполнена грязной водой: я вижу, что вместе с нечистотами в ней плавают отрезанные рука и нога».

Сновидение, как пишет Э. Фромм, принадлежит ярко выраженному некрофилу и является одним из серии подобных снов. Будучи спрошен психоаналитиком, какие чувства он испытывал во сне по поводу происходивших событий, он сказал, что ситуация его не напугала, но что ему было неловко пересказывать этот сон.

Неловко… Если это было неловко человеку XX века, так тем более неловко пересказывать все подробности своих снов женщине-дворянке XIX века, получившей домашние воспитание и образование, а потому в семье пытавшейся играть роль создания трогательного, ранимого и нежного. А уж тем более ей неловко записывать подробности снов в дневник, зная наверняка, что дневник её непременно будут читать не только дети и внуки, но и все интересующиеся психологией искусства, как всегда читают мемуары тех, кому посчастливилось оказаться рядом с великим писателем.

Вот такой сон описала жена Льва Толстого, Софья Андреевна, в своём дневнике 14 января 1863 года (первый год после свадьбы):

«Я сегодня видела такой неприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все, как барыни. Выходят откуда-то одна за другой, последняя вышла А., в чёрном шёлковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала её ребёночка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову — всё оторвала, а сама в страшном бешенстве. Пришёл Лёвочка, я говорю ему, что меня в Сибирь сошлют, а он собрал ноги, руки, все части и говорит, что ничего, это кукла…»

Сон достаточно типичен. Не удивительны и оценки этого сна самой сновидицей («неприятный») — ведь, венчаясь 23 сентября 1862 года с уже тогда прославленным писателем, она прекрасно осознавала, что и написанное ею будет привлекать всеобщее внимание. Поэтому, разумеется, сознаться в письменных документах в своём одобрительном отношении к расчленениям и чрезвычайной заинтересованности к экскрементам она не могла. Однако домашние её не могли этого интереса не заметить.

В частности, её дочь Татьяна (Т. Л. Сухотина-Толстая) в своих «Воспоминаниях» отметила, что даже в тех немногих случаях, когда при всём разнообразии вкусов в какой-либо ситуации радовались уже все домашние, мать же, Софья Андреевна, всё равно находила повод посчитать себя несчастной и обиженной. Она же, дочь Татьяна, также записала высказанное отцом, Львом Николаевичем, наблюдение, что жена его оживляется только тогда, когда у кого-нибудь в семье болезнь или расстройство желудка. Состояние же абсолютного счастья, как заметил Лев Николаевич, у Софьи Андреевны, очевидно, наступит лишь тогда, когда дом будет охвачен всеобщим поносом.

Не следует заблуждаться, что эти черты характера развились у Софьи от совместного проживания её с графом Львом Николаевичем Толстым. Всё это проявлялось у неё и до её замужества. К рассмотрению этих многочисленных и отчётливых проявлений мы вернёмся несколько позднее.

Вообще говоря, обострённый интерес к испражнениям есть вернейший признак (как то показали клинические наблюдения) деструктивного состояния души, поэтому все виднейшие психоаналитики мира пытались в рамках своих концепций этот интерес объяснить. Скажем, Фрейд, который во главу угла ставил либидозное (так ли уж любовное?) влечение, считал, что развитие человека, то есть смена его интересов, есть следствие последовательной смены эрогенных зон, раздражение которых доставляет приятное удовольствие. Зоны следующие: область рта и губ (оральная возбудимость), область анального отверстия (анальная) и гениталии (генитальная). Зона, от раздражения которой человек получает наибольшее удовольствие, по Фрейду, определяет характер и поведение человека во всех сферах жизни. Оральная младенческая возбудимость (главное — материнская грудь или соска) сменяется анальной (процесс испражнения становится центральным событием дня) и, наконец, генитальной (начинают работать половые органы). Генитальная возбудимость есть, по Фрейду, высшая точка развития человека и признак душевного здоровья, а отклонения связаны с задержкой развития на предыдущих стадиях. Остановка развития на стадии анальной возбудимости приводит к формированию так называемого анально-накопительского характера, что проявляется не только в затягивании процессов дефекации (испражнения), но и в жадности, страсти накопительства, влечении к власти, деструктивности, гомосексуализме, садизме и т. п. Таким образом, интерес к испражнениям, рассмотрение их как центр и суть бытия есть лишь следствие досадного недоразвития организма. И, естественно, если человеку анально-накопительского типа характера станет плохо, то стоит что-нибудь сломать или попить мочи, и ему становится легче.

Адлер придерживался более традиционной у мыслителей того времени точки зрения, что в основе всего — властолюбие, и потому пришёл к выводу, что стремление к доминированию над ближними, а в перспективе — над всем миром есть злокачественная сверхкомпенсация чувства неуверенности, ощущения своей неполноценности. Чувство же неполноценности появляется в результате подавления ребёнка родителями, это чувство невозможно ничем утолить, но только приглушить. В детстве это возможно только когда рядом оказывается мать, причём в подчинённом положении. Но занятые матери устают развлекать своих чад, им ведь надо заниматься и собой, поэтому ребёнок, чтобы завладеть вниманием матери, выучивается совершать поступки более эффективные в смысле привлечения её внимания, чем плач и крики — он выучивается калечиться или перемазываться испражнениями. Только в таком случае мать, как по мановению волшебной палочки, оказывается рядом. Таким образом, испражнения приобретают смысл чего-то могущественного, властвующего над окружающим миром, значащего, несущего чувство успокоения, чего-то особо ценного. Своеобразного лекарства от всех бед. Отсюда, всякий человек, не изживший чувства неполноценности, стремится к сверхкомпенсации в материальном мире, т. е. к административной власти, к деньгам как символу власти, к чудотворному магизму и к дерьму (буквальному) как фундаментальному символу этого мышления, а символически — ко всяким нравственно-грязным ситуациям.